Майкл кивнул. Стало быть, в Берлине проводятся вечеринки, пока их мир находится на грани уничтожения. Тогда, если русские танки въедут в то, что осталось от города раньше, чем туда доберутся американцы или британцы, это запросто можно будет назвать «пиром во время чумы». Даже если оставшиеся члены Внутреннего Кольца будут раздавлены под гусеницами… к тому моменту от города вообще может не остаться камня на камне.

— Я могу на тебя рассчитывать? — спросил Мэллори, остановив машину. Это был вопрос вежливости, который один джентльмен обязан был задать другому.

Майкл взял портфель и вышел из машины.

Пересечь реку, подумал он, а затем покинуть город таким же образом.

Тогда ему не пришло в голову, что ни одну реку не может пересечь дважды один и тот же человек, потому что река никогда не будет прежней, да и человек войдет туда в следующий раз уже совсем другим.

Майкл Галлатин вышел из ванной, встал над кроватью и посмотрел на ее тело.

Должно быть, где-то в проводке то и дело происходили перепады напряжения, потому что свет в номере мерцал, как глаза Левиафана. Шевельнулась ли она в этом мигающем освещении, или это лишь игра света и тени? Неужели она действительно чуть раздвинула свои упругие бедра, открыла свои глаза оттенка серого пепла и прошептала своим низким бархатным голосом: иди в постель, дорогой! Иди и возьми меня снова, выпей меня досуха, каждую каплю!

Нет, она была неподвижна.

Майкл задался вопросом, куда он придет в конце жизни? Что, на самом деле, кроется за таким существом, как он? И что его ждет? Будет ли он засыпать среди ангелов, или демоны Ада будут пытать его на своих кострах в комнате у подножья лестницы?..

Одетый в униформу немецкого майора разведывательного батальона 25-й танковой гренадской дивизии, Майкл заметил ее на танцполе в Королевском номере отеля «Гранд-Фредерик». Тем вечером группа в смокингах играла на сцене не обычные немецкие ритмичные партии, а свинг — новый виток джаза. Наверху, под сводчатым потолком, расписанным лицами древних царей и императоров, глядевших сверху вниз на простых смертных и на беспорядок, который они оставили позади, дрейфовали красные шары.

Это была его третья ночь в Берлине, и эта вечеринка послужила для него поводом снять номер в отеле. Здесь мерцал свет, а тихий лепет разговоров иногда прерывался слишком громким смехом над пошлыми шутками о скрещивании американских ослов и русских козлов, но даже в темноте музыка продолжала играть, и даже в темноте Майкл наблюдал за ее движениями среди мужчин и других женщин — как пламя факела посреди печальных и тусклых свечей, блеск ее глаз привлек его в кратчайшие секунды. Она просмотрела его, казалось, насквозь, и он почувствовал себя рыцарем, готовым стать на колени перед своей Королевой.

Не все в этом зале были одеты в униформу, но большинство — носило ее. Не все женщины в этом зале были прекрасны, но большинство — было.

Однако никто не мог сравниться с ней.

Ни одна другая женщина.

Он почувствовал себя тесно в своей униформе, и одна из полированных золотых пуговиц, казалось, вот-вот могла отскочить из-за переполнявших его эмоций. Что сделать? Навязать ей пару глупых вопросов относительно расположения войск или просто, без повода, подойти и рассказать, какие сражения ему доводилось видеть? Заказать ей еще вина или выразить мнение о планирующейся операции против русских, которые в первую неделю февраля находились уже в сорока милях от города?

Майкл предпочел сделать очередной глоток превосходного бренди, расправить плечи и, собравшись с духом, двинуться через танцпол к женщине в красном платье, которая была занята разговором с двумя другими мужчинами. Когда ее собеседники посмотрели на него, она тоже повернулась, потому что уже знала, что он приближается. Он обратился к ней, глядя прямо ей в лицо, которое было почти на уровне его собственного:

— Прошу простить, — начал Майкл с превосходным вестфальским акцентом. — Но вы — почти самая прекрасная женщина, которую я когда-либо видел.

Она молча смотрела ему в глаза, быть может, секунды три. Три очень долгих секунды.

Ее красные губы чуть приоткрылись.

Она сказала с едва заметным намеком на улыбку:

— Почти?

— Ну, — повел плечами он, одаривая ее самой обезоруживающей из своих улыбок. — Я ведь еще не повидал всех на этом свете.

Он не знал, что собирался сказать, пока эти слова сами не слетели с его губ. Но как только они прошли через воздух, она вскинула подбородок, словно пробуя их на вкус. Ее горло на мгновение было предложено ему. Они смотрели друг на друга, и в этот момент двое мужчин позади Франциски Люкс, по мнению Майкла, уменьшились в размере, превратились в картонные вырезки. Надо же! Граждане мира побледнели от страха любовной неудачи! Впрочем, поблекшим показался весь зал. Королевский номер сделался похожим на джунгли, и все местные обитатели вдруг перестали казаться красивее диких зверей. Лишь два животных — по-настоящему красивых — присутствовали здесь в эту ночь. И они нашли друг друга.

А затем Майкл снова сказал, обратившись к ней:

— Прошу простить, — после он подарил крупицу внимания ее спутникам. — Господа, — и с поклоном отошел в свой подлесок.

Она не последовала за ним. Как истинная хищница, она даже не стала слишком долго и пристально следить за ним глазами. Вместо этого она вернулась к своему разговору, а третий человек, подошедший к ней, принес ей хрустальный бокал «Пикардон Бланк». В следующий миг огромный белый торт с заварным кремом, приготовленный ко дню рождения, выкатили на тележке из кухни и джазовый квартет, название которого — «die Vier Glatten Klagen» [«Четыре гладких костюма» (нем).] — было написано на басовом барабане, запел а-капелла. В тот же миг появилась фигура вечера — большой человек, одетый в белый костюм, белую рубашку и красный галстук. Он сделал шаг вперед в намерении испытать свои легкие и побороть тридцать семь свечей. Его лицо покраснело даже раньше, чем он начал дуть.

Майкл наблюдал за торжеством из угла номера, медленно потягивая свой напиток и избегая зрительного контакта с кем-либо. Его разум держал в себе облик Франциски Люкс: ее сильный волевой подбородок и классический римский профиль, ее аппетитные красные губы, созревшие для поцелуев, но, возможно, несущие в себе изюминку жестокости, ее серые глаза — почти светящиеся в этом золотистом свете, — арки ее черные бровей, гриву волос цвета черного дерева, которые обрамляли ее лицо и ниспадали на голые плечи и ровную точеную спину. Ее зернистый снимок не сумел по-настоящему подготовить его. Она была идеалом нордической немецкой красоты. Она не была дешевой фикцией, на которую повелся бы любой немецкий вояка, о нет! Она была настоящей женщиной, из плоти, крови, сухожилий, костей… В ней чувствовалось тепло, даже жар, который мог вызвать привыкание куда более сильное, чем марочный арманьяк. От ее тела исходил цветочный аромат духов «Убиган» — легкий шлейф, напомнивший ему дикую и необузданную лесную природу, а не парижский сад, несмотря на то, что именно такую ассоциацию должен был в первую очередь вызывать этот запах.

Но его образы отличались от образов, навеянных простым людям. Недаром ведь его кодовым именем было Horst Jaeger — Лесной Охотник.

Ее имя также было интересным. Франциска — означало «свободная». Но Майкл считал, что многим мужчинам пришлось бы дорого заплатить, чтобы просто прошептать его.

Пока торт разрезали на кусочки, выкатили мороженное, и в зале появилось огромное количество бутылок вина и различных ликеров. «Четыре гладких Костюма» продолжили свое выступление и начали — как сказали бы американцы — прыгать в ритме блюза, полностью раскрывая возможности саксофона и мощи барабанных палочек ударника. Буги-вуги, вспомнил он название.