— Не хочу! — с плачем выкрикнула Вера Александровна. — Не хочу! Ничего не надо! Ничего не хочу! Не хочу! Не надо мне! Не надо мне… Ничего…

Она бежала по улице спотыкаясь, закрыв лицо руками, а он еле поспевал за ней, держа ее белую сумочку, а вслед им хрипло кричала женщина, криком заглушая гулкий отрывистый лай.

Распахивались окна в домах, открывались двери — люди высыпали на улицу, что-то кричали, о чем-то спрашивали.

— Удар! Подумать, удар!

— Всю ночь сад пилил!

— Да будет тебе!

— Провалиться на этом месте!

Но Сергей уже ничего не слышал, кроме сдавленного плача:

— Не хочу!

Он сунул ей платок, она сморкалась, вытирала слезы, но они лились градом, и она, кусая платок и судорожно, как в детстве, задыхаясь, повторяла:

— Не хочу! Не надо!

…Перед отъездом из Цветаева, он снова зашел на почту. Там ждали его два письма.

«Считаю дни, — писал Борис Горюнов. — Неужели я в августе освобожусь? Не верится!

За старуху мою спасибо. У них там после корреспондента стало гораздо лучше. Директор пока тот же, но висит на ниточке. Питание стало сытнее. И вообще перемены. Спасибо вам большое.

Вы сказали, писать на Цветаев. А где вас в августе искать? Я сначала к бабушке, а потом разыщу вас. Нет, ничего не загадываю, ни во что не верю…»

Значит, Поливанов этот все-таки поехал…

Другой конверт он с полминуты вертел в руках, не сразу поняв, что это его собственное письмо, посланное в Минск, Коле Ипполитову. На конверте стояло наискосок: «Адресат выбыл».

— Навашин… Навашин? Навашин! Так вы Сергей Дмитриевич? Колин учитель? Значит, вы уже… Простите! Как вы нас разыскали?

— Зашел в редакцию, и мне сказали, что…

— Ну да, конечно, как же мне не пришло в голову… Просто сказали, что мы теперь в Гомеле, или дали точный адрес?

— Просто сказали, что вы теперь в Гомеле.

— Так… Без хамства? Вежливо?

— Очень вежливо.

— А как сказали: «Перевели на другую работу» или «Сняли»?

— «Ипполитов больше здесь не работает» — вот так, кажется.

— Так ведь это грубо! Это звучит грубо, а вы говорите, что вам отвечали вежливо.

— Ну а почему же? Меня просто… информировали.

— А кто вам сказал? К кому вы обратились?

— Я зашел в секретариат. И…

— И такой нахальный, с усиками…

— Да, кажется, с усиками.

Он никак не мог понять, что заботит эту женщину. Она старалась говорить спокойно, но каждую минуту готова была расплакаться. Он обвел глазами комнату. Обеденный стол. Книжные полки во всю стену. Широкая тахта у другой стены и большое кресло в углу. Чисто. Пожалуй, уютно. Не видно следов недавнего переезда. Книги расставлены, занавески повешены. На стене портрет девочки. Она в парадной школьной форме: темное платьице и белый фартук. На коленях у нее большая книга, и глаза опущены: какие длинные ресницы! Такой портрет хоть сейчас в «Огонек» с подписью: «Первоклассница». Или: «За книгой».

— Правда, хороший портрет? — сказала женщина. — Это наш редакционный фотограф сделал. Боголюбов. Большой мастер. Настоящий художник. Он хотел дать этот портрет в газету: «На пороге жизни» или «Люби книгу — источник знаний». Но Коля не разрешил. Он очень щепетильный. Как он вел газету! Знаете, есть такие редактора, которые только руководят, а сами ни строчки написать не умеют… А он и руководитель прекрасный, и пером владеет. Как никто. Он в любом жанре — даже фельетон. Настоящий газетчик. И такого работника снять! Я не жалуюсь. Мне везде хорошо, лишь бы рядом с Колей и Валечкой. Для меня не было проблемы — оставаться в Минске или следовать за ним. Конечно, я последовала… Я не как другие… Но у меня болит сердце за Колю. Разве эта дыра место для него?

Он хотел сказать: «Ну почему дыра?» Но не сказал. Ему было лень говорить. Он уже несколько раз спрашивал, когда Коля придет домой, но она будто не слышала вопроса.

— Валечка училась в музыкальной школе. Такой слух. Абсолютный. А здесь даже пианино негде поставить. Я уж не говорю о письменном столе. Ну вот скажите сами: где тут поставить письменный стол? Я уже не говорю о пианино. Я в Колину судьбу верю. Его и здесь заметят, он опять займет место по своим способностям. Но обидно, понимаете, обидно, когда грубо, незаслуженно… Когда оскорбительно… Вот вы сами пережили незаслуженное оскорбление, вы можете понять… Но обидно, когда в наше время… Простите?

— Я хотел бы понять, когда Коля будет дома?

— Коля? Ах, господи! Недели через две. Он выехал в район. В какую-то там деревню. Куда же вы? Выпейте чаю!

В сельсовете ему сказали, что корреспондент остановился у Василенковых.

— Но сейчас его дома нет, уехал в Ольховку заседать. Чего? Ну да, там исполком заседает. Нет, до Ольховки недалеко, во‑он той тропочкой, видите? Лесом, а потом поле. Через поле перейти, а там и Ольховка. На краю села школа, а в школе собрание. Ленька, проводи человека!

— Больно надо! — отозвался за окном Ленька. Мимо окна проплыли длинная палка и светлая макушка.

— Эх, не знал он, что городской, а то бы проводил, у нас ребята до чужих очень деликатные.

Сивый худой старик снова взял веник и подгреб мусор в угол подле печки. Потом выпрямился, поглядел на Сергея и спросил:

— Есть-пить хочешь?

— Спасибо, не хочу. Пойду в Ольховку.

— Как знаешь, иди к окну, гляди еще раз: видишь тропку?

Тропинка была твердо утоптана и раскалена солнцем добела.

Конечно, можно было дождаться Колю в сельсовете. Или у Василенковых. Но там надо было бы разговаривать. Слушать и отвечать на вопросы. Слушать он еще мог. Отвечать — нет.

В лесу горячо и сладко пахло земляничным вареньем. Он чуть свернул с тропинки и пошарил в траве. Земляника была спелая и разогретая на солнце. И пахла детством. И острый грибной запах, и мокрый лес на заре, и огоньки подосиновиков в тусклом раннем свете — все это было детство. Он навсегда запомнил поляну, усеянную целой ратью красных грибов…

Тот лес был утренний, знобкий. А сейчас он шел по веселому летнему лесу. Его насквозь пронизало солнце, и от этого все цвета горели самым ярким огнем: рыжие стволы сосен, слепящая белизна берез, пронзительная зелень листвы, густая темная — хвои, оливковая — осиновой коры.

А тропинка, как и было обещано, вывела его в блестевшее на солнце овсяное поле, а за полем виднелась деревня с домами в два ряда. Он обогнул поле и сразу очутился у здания школы. Из открытого окна раздался высокий отчетливый голос:

— Предупреждаю последний раз: семячки нельзя. У кого назрел вопрос?

— Есть хоть один справный плуг?

— Все три плохи.

— Почему тракторы неисправны?

— Запасных частей нет. Гоняем по всей Белоруссии, нет шестеренки, хочь плачь, хочь помирай.

Навашин поднялся на крыльцо, пошел по коридору на голоса и остановился у открытых дверей, над которыми было написано: «Десятый класс А». В комнате было полно народу, однако он тотчас увидел Колю Ипполитова. Коля сидел за первой партой, и карандаш его быстро бегал по бумаге. Узкий затылок, узкие прямые плечи, дужка очков за ухом. Когда голова его чуть поворачивалась вправо, следом за карандашом, мелькали стекла очков.

Перед Навашиным были затылки — темные, светлые, седые. Одна голова была голая, как огурец. Бабы сидели в косынках, и все они сгрудились почти у самых дверей. Кто-то был в соломенной шляпе с полями, такой драной, что непонятно было, как она держится на голове. Навашин видел с лица только трех человек — эти трое разместились за учительским столиком лицом к собравшимся. Посередине — председательствующий — грузный мужчина в темной рубашке, стоя, тревожно оглядывал комнату. По сторонам сидели двое: один с остолбенелыми глазами навыкате. То ли он слушал, то ли дремал, не закрывая глаз. Другой — бледный, худощавый — слушал нетерпеливо и зло: пожимал плечами, шептал что-то на ухо председателю. Тот наклонил голову и, не дослушав, снова выпрямился, искоса поглядывая на Ипполитова. Сбоку от учительского столика, размахивая руками, сварливо кричал высокий тощий старик: