— Быстро вы как-то. Я надеялся на фору в час, — удивился библиотекарь, когда я возникла рядом с ним и чайниками.

— С чего бы это вдруг? — раздражённо фыркнула я, глядя на достаточно симпатичный стеклянный электрический чайник с функцией автоматического заваривания чая, который он крутил в руках.

— Мой жизненный опыт говорит мне, что если женщина закончила покупки быстрее, чем за час, значит, что-то тут не так, — мужчина посмотрел на меня поверх очков. — Вы поругались с консультантом? Судя по выражению лица, да. Прискорбно.

— Нечего лезть в мою личную жизнь, — я отвернулась. Пальцы сами собой сжали коробку с такой силой, что она жалобно хрустнула. — Я ж в его не лезу.

Станиславский поставил чайник обратно на полку, поправил очки и, вздохнув, развернул меня к себе:

— Мисс, я уверен, что он просто был очарован вами, — его слова звучали слишком смешно, поэтому я не смогла сдержать улыбки. — Если бы я работал тут, то тоже с удовольствием попытался завести с вами беседу. Но мне повезло несколько больше этого бедняги, потому что я вместе с вами уеду сегодня на машине в закат.

— Пффф… — расхохоталась в голос я, уже не в силах строить из себя обиженную девочку. — Я поеду автобусом, размечтались! А-ха-ха!

— Нет уж, — отозвался на мою угрозу библиотекарь. — Поедем вместе. В закат. Как все приличные взрослые люди. Вы выбрали уже наушники?

— Вполне вероятно, — в его манере ответила я и поправила несуществующие очки, убрав между тем коробку себе за спину.

— Вы уверены? — я кивнула. — Точно уверены? Точно-точно? А если я пойду и спрошу у бедняги-консультанта, что теперь мучается от нераздельной любви?

— Уверена, что это было минутное увлечение, не более, — я отмахнулась.

— В таком случае, попрошу вас проследовать к кассе, мисс, — библиотекарь галантно поклонился. К моему удивлению, это было сделано так изящно и непринуждённо, что складывалось впечатление, будто бы он был этому обучен с ранних лет.

Я кивнула. Правда, вначале нам пришлось постоять в очереди, а потом, когда продавец пробил наушники, и я увидела их стоимость, Станиславский едва успел удержать меня за плечо, потому что я, нервно ухватив коробку обоими руками, попыталась вернуть её на витрину. На такие траты с его стороны я точно не рассчитывала. Кассир растерянно улыбался, наблюдая за нашими препираниями, в результате сошлись на том, что я каждое воскресенье в течение полугода буду угощать библиотекаря кофе или пончиками.

— Слишком шикарно для меня, — пробурчала я в который раз за этот вечер, сидя в машине и разглядывая злосчастную коробку, которая лежала у меня на коленях. — Мы могли бы выбрать что-то попроще.

— Вы могли выбрать что-то попроще, но сбежали от консультанта, тут моей вины уж точно нет. Может, это научит вас быть несколько предусмотрительней, — отозвался Станиславский, выезжая на двадцатое шоссе, ведущее к общежитию. — Покажите хоть, что там стоит, как первое издание «Теории относительности» Эйнштейна?

— Предусмотрительной путём траты чужих денег? Господин Станиславский, уж что-что, а точно совсем непредусмотрительно предлагать девушке тратить деньги и при этом надеяться, что она будет пытаться испытывать муки совести, — рассмеялась я, на что библиотекарь потёр переносицу и посмотрел на меня как-то совсем странно.

— Мне не жалко ничего для вас, — едва слышно прошептал он и, прежде чем я успела переспросить добавил: — Тем более, у вас завтра день рождения. На дух не переношу грустных именинниц.

Мне стало как-то неуютно. Не потому, что он говорил странные вещи, вовсе нет. Я знала, что Станиславскому можно полностью доверять, и он если что и проявляет по отношению ко мне, то только отцовскую нежность и заботу. Знала, что он никогда не переступит черты, даже если я буду его провоцировать на это всяческими способами, томными взглядами и прочими глупостями. Он сам её провёл и всячески держит расстояние, не обращаясь ко мне по имени. Он перестал называть меня по имени, когда мне исполнилось десять. Иногда мне хотелось попросить его так не делать, но я понимала, что это будет неправильным. В первую очередь, по отношению к нему. Станиславский — мой друг, и если ему так больше нравится — то дело его.

Сейчас я чувствовала какую-то непонятную тоску и тревогу с его стороны, стоило нашим взглядам встретиться. Он то и дело нервно кусал губы или сжимал руль так, что костяшки пальцев белели. Но я не могла понять, что с ним не так, какая проблема приносит ему столько дискомфорта. Чтобы хоть как-то отвлечься от этой мысли, я начала молча распаковывать наушники. Ими оказались Sennheiser, практически топовые в своём ценовом диапазоне. Более чем щедрый подарок, если честно. Я подключила их к телефону и запустила первую попавшуюся песню. Приятный звук. Басы не режут ухо, средних частот хватает.

Я зажмурилась, пытаясь сосредоточиться на их звучании. Видимо, вид у меня был более чем спокойный и безмятежный, потому что когда я снова открыла глаза, то поняла, что Станиславский смотрит на меня и улыбается. Тепло. В лучах заходящего солнца он выглядел таким добрым, таким светлым, что я улыбнулась в ответ.

— Юная мисс больше не будет на меня ругаться? — поинтересовался он, когда снова зажегся зелёный сигнал светофора.

Я отрицательно замотала головой. Если я на кого и ругалась всё это время, то только на себя.

*

— Нозоми, ты меня слушаешь? — послышался голос у меня за спиной.

Я оглянулась. Отец, уже начинающий седеть, со смешными усами и голубыми, как небо, глазами, такими глубокими, строго смотрел на меня. Точнее, я не думаю, что он злился, я ведь всего лишь увлеклась раскрашиванием какой-то картинки в книге.

— Нозоми, что ты творишь? Это же фолиант семнадцатого века! — папа выхватил у меня из рук карандаш и книгу и стал разглядывать мою шалость. — Ну молодец… Нечего сказать!..

— Пап… Я не хотела… Я думала… — слёзы навернулись на глаза; я начала судорожно хватать воздух ртом.

Отец лишь покачал головой.

— Ничего не поделаешь, что ж, всё равно время нашей семьи подошло к концу, — он сел в кресло и, захлопнув книгу, положил её на столик подле себя. Я залезла к нему на колени и прижалась к груди. Он начал гладить мои волосы. В эти минуты мне всегда казалось, что в мире есть только мы двое, а всё остальное, всё, что было за дверями нашей семейной библиотеки, давно растворилось в облаках. — Это больше никому не понадобится, правда ведь?

Дневное солнце через огромное окно заглядывало в зал, прокрадывалось своими лучами в самые его глубины, вылавливая малейшие тени.

— Папа, расскажи, как вы с мамой охотились. Ну, пожалуйста!!! — я потрясла его за плечо. Мне очень нравились его рассказы о всяких монстрах. Особенно те, где он охотился с мамой. Я её совсем не знала: она умерла, когда я только родилась.

— Знаешь, однажды мы с мамой… — начал он и замолчал.

— А дальше?

Он потёр глаза. Продолжал молчать. Потом открыл рот и начал что-то говорить, но я не услышала ни слова из сказанного им. Попыталась ему сказать, но не услышала и самой себя. Дёрнулась, оглянулась по сторонам и закричала, но из горла опять не вылетело ни звука: по стенам, словно чернила в воде, расползались тёмные пятная. Одно, игнорируя всё мыслимые законы, появилось прямо в лучах солнца и теперь расползалось, поглощая всё вокруг себя.

Я попыталась вырваться, но отец держал крепко, продолжая что-то говорить. Обернувшись к нему, я снова беззвучно закричала: из уголка его рта текло нечто чёрное. После глаза наполнились точно такой же жижей, которая теперь стекала по его щекам. Он продолжал что-то говорить, не обращая на это ни малейшего внимания, словно ничего вокруг не происходило, будто это не он должен давиться сейчас чёрной жидкостью.

Очередная попытка высвободиться ни к чему не привела, а тьма вокруг уже успела заполнить собой всё и теперь карабкалась вверх по креслу. Всё, что мне оставалось — это покорно принять свою судьбу, едва не забыв как дышать. Я в ужасе смотрела, как невесомая субстанция покрывает моё тело, тело отца, его лицо и в конце смыкается вокруг меня так плотно, что я ничего уже не вижу. И меня больше никто не держит.