– Буду готовить выпуск «Искры». Газеты настоящих коммунистов-ленинцев. Крутой, резкой, как запах давно не стиранных носков. Вдарю по КПРФ, по Квасову. И еще напишу четыре статьи: две для центральной и две местной прессы. Для начала хватит.

– Ладно, работай. Я на телевидение. Потом к этому фрукту. Вернусь часа через два…

Как приятно было слышать то, что говорила Валентина. Только Анатолий Николаевич сомневался в ее искренности – щадит его, искажает истину.

– Скажи честно: я выглядел плохо?

– Вовсе нет, – вскинулась Валентина. – Солидно. Говорил толково. Ну… волновался. Это было видно. А так… нормально.

Жаль, что он забыл посмотреть выпуск местных новостей. Деньги отвлекли его. Те, которые он получил от Юрия Ивановича. Следовало увидеть самому.

– Значит, выглядел неплохо? – Он пристально смотрел на Валентину.

– Честное слово.

Он не поверил, но не стал спорить с ней.

– Ладно. Иди. Куда ты там хотела?

– В магазин за продуктами.

– Иди. А мне биографию писать надо.

Проводив ее взглядом, Анатолий Николаевич достал чистую бумагу, ручку. Сосредоточился. Что писать? Казалось бы, все ясно, а рука не получала сигналов от головного мозга, покоилась на столе. Родился, учился, женился. Развелся. Что еще? Ах, да! Учился заочно. Все равно получалось не густо…

Биография – не роман, не повесть. В ней не принято писать о многом из того, что было на самом деле. О том, например, что его отца, в ту пору военного, уже через год после рождения Анатолия Николаевича перевели служить из Челябинска в Гусев, который до мая сорок пятого назывался Гумбинен и был частью Восточной Пруссии. Вот почему название города, значившегося в паспорте как место рождения, не находило в нём никакого отклика: что он мог запомнить за тот первый год своей жизни? Он не знал улиц и домов Челябинска, не имел там друзей; их не связывало общее прошлое. А в городе Гусеве ему жилось привольно – бегал по двору, по окрестностям, шалил. Опасность таили развалины, которых в округе хватало, несмотря на пятнадцать лет, прошедшие с конца войны. Хотя мать следила за ним, один раз он раздобыл коробку немецких патронов и стал бросать их в костер. Ему нравился тот сухой треск, который они издавали, раскалившись. Но когда пуля ранила соседа в ногу, слава Богу, не сильно, отец немедленно конфисковал опасную находку. Анатолию Николаевичу помнилась та счастливая жизнь, которая текла в служебной квартире на последнем третьем этаже добротного кирпичного дома с черепичной крышей, построенного немцами еще в довоенное время. Отец, которого привозил с работы военный «Виллис», поджидавшая отца мать. Иногда отец брал его в часть. Анатолию Николаевичу помнились казармы, полные солдат, большой плац, бесконечные склады с машинами и пушками. Помнился веселый ординарец отца, рассказывавший всякие истории. Помнились поездки в лес, когда наступало теплое время года.

Потом отца демобилизовали, скоропалительно, без выслуги – Хрущев решительно сокращал армию. Это было крушением. Отец запил. Опьянев, ругал последними словами «лысого засранца», хвалил Сталина. Устраивал скандалы, шумел. Так не могло продолжаться бесконечно. Родители развелись. Анатолий Николаевич поехал с матерью в Тамбов, к ее родителям, отец – на свою родину, в тот самый город, в котором теперь жил Анатолий Николаевич.

Была школьная пора, потом – армия. Служить довелось в ГДР, в Группе советских войск. Когда их изредка отпускали в увольнительную, в Лейпциг, они пытались ухаживать за молоденьким немками, впрочем, без особого успеха. В промежутках он успел заметить, что немецкий социализм успешнее советского: ухоженные дома, чистые улицы, в магазинах полно товаров и продуктов. Но тогда он даже не задумался, в чем причина таких отличий?

После армии он поехал к отцу – тот звал его к себе. Пробовал поступить в местный политехнический институт, но завалил экзамены. Все знания подрастерял в Германии. Устроился работать на один из многих заводов, которые были в этом городе. Потом отец умер. Вскоре после этого Анатолий Николаевич женился. На Елене. А через три месяца состоялось радостное событие – родился Николаша.

Много всего было. Но это не для биографии. Это не для других. Николаше он мог рассказать подробности того, что происходило с ним за долгие годы его существования. Валентине – мог. Но не посторонним людям.

Он приступил к составлению перечня важных событий своей жизни, потребного для официального использования. Фразы получались корявые. Говорить он был мастак, писать – нет. Анатолий Николаевич отбрасывал испорченные листы, начинал заново. Досада владела им. Времени оставалось немного.

Кое-как он выдавил из себя текст. Бросился на улицу. К «Макдональдсу» прибыл вовремя. Накрытый сереньким небосводом, смотрел по сторонам в ожидании Юрия Ивановича, судя по всему, дошлого человека. «Надо было вытребовать двенадцать тысяч, – с досадой думал Анатолий Николаевич. – Проявить твердость и вытребовать. Для тех, кто хочет, чтобы я помешал Квасову, такие деньги – пустяк. А я вон как мучаюсь».

Две хорошенькие девицы прошли в «Макдональдс». Анатолий Николаевич проводил их спокойными глазами. Он не ощущал себя старым, но эти девушки были слишком молоды для него. То ли дело Валентина – женщина в соку и с пониманием жизни.

Григорий опоздал. Задержался на телевидении. Видеоролики не понравились ему. Пришлось напрягаться, предлагать другие сюжеты.

– Простите, дела, – сухо проговорил он. – Принесли?

– Вот. – Анатолий Николаевич протянул сложенный вдвое листок.

Григорий, развернув бумагу, состроил недовольную физиономию.

– Не могли набрать на компьютере?

– У меня нет компьютера.

– Господи. Двадцать первый век… На машинке бы напечатали.

– Где я ее возьму?.. Разобрать можно. Почерк у меня хороший.

– Что с доверенными лицами?

– Список подготовил. Завтра иду в комиссию.

– Не затягивайте. И вот что. В этом округе почти половина избирателей живет на селе. Где-то около двухсот тысяч. Они традиционно голосуют за коммунистов. Это – ваши избиратели. Готовьтесь ездить по районным центрам, по селам. Пахать с утра до вечера. Ищите водителя с машиной, который вас будет возить. Всё. Нет больше времени. Спешу. До свидания.

Он вернулся в пространство автомобиля. Бросил:

– В штаб.

Прерванное движение возобновилось. Григорий лениво смотрел на окружающие здания. «Убожество. Как можно тут жить?» – в очередной раз спрашивал он себя. Он был не в духе.

Максим схватил бумагу, вобрал жадными глазами текст, написанный Анатолием Николаевичем, изобразил на своем лице нечто недовольное.

– Скучно. Примитивно. Нет чего-то теплого, вызывающего добрые чувства. Скажем, рано потерял отца, вынужден был кормить семью. Или был ранен в Чечне, когда спасал командира.

– Какая Чечня? Побойся бога. При его возрасте он мог быть ранен только в Афганистане.

– Пусть. Афганец – тоже неплохо. Напишем: был ранен в Афганистане, спасая командира.

– Не надо. Местные афганцы поднимут шум. Скажут – самозванец.

– И пусть. Нам нужен скандал. Они доказывают, что он там не был, мы – что был и показал себя героем.

– Нет. Наша интрига в другом. Он нападает на Квасова, на Зюганова, на здешних коммунистических боссов. Он – обличитель зла. Олицетворение совести. Он в белых одеждах. Святой.

Максим выпустил на лицо сдержанную ухмылку:

– Ты – поэт изнуряющей предвыборной прозы.

– Поэт, – с легкостью согласился Григорий. – Я кое-что придумал и помимо проекта с Кузьминым. Например, туалетную бумагу с портретом Квасова и пожеланием: «Иди в зад!» Или презерватив. Наденешь его, и раскроется надпись: «Засунь туда, где место Квасову». Как тебе?

– Нравится. – Максим смеялся так, будто у него не было никаких забот.

Оставив его, Григорий направился на третий этаж в солидное помещение. Там ждали его появления. Начался очередной важный разговор. Григорий как всегда чувствовал себя уверенно. Ему было, что рассказать, чем отчитаться. Свежая информация растеклась по головам. Прозвучали вопросы и ответы. Следом виски залезло в стаканы, чтобы тут же омыть глотки, порадовать душу.