После службы Николай и в самом деле приехал к нам в деревню. Приехал за своей невестой, Клавдией Федотовой.

Они долго гуляли по морскому берегу, по полям и все время звонко над чем-то хохотали. Им было хорошо вдвоем.

Из маревой дали засыпающего моря кричали им протяжные песни полусонные чайки, качающиеся на серо-бирюзовых, гладко-покатых волнах.

И худенькая фигурка Николая Кислицына все касалась и касалась плотного поморского тела Клавдии Федотовой.

А потом они уехали. Наверно, из них получилась прекрасная пара.

Больше Клавку я никогда не видел. Есть такое свойство в природе: женщины покидают свой дом, уходят за своим избранником и никогда больше не возвращаются к родному порогу. Такова суть женщины. Мужчины так не могут. Мужчине всегда нужно умереть там, где он родился.

А в тот день вечером был сеанс фильма про Фантомаса.

Я подошел к киномеханику Нине Владимировне и отдал ей письмо от экипажа эскадренного миноносца «Стремительный».

Она долго его читала и почему-то все время посматривала на меня с большим удивлением, как на странную вещь, неожиданно перед ней появившуюся. Кончив читать, она на меня уставилась, сделала глотательное движение и смогла только сказать:

– Ну-ну, проходи, тимуровец.

Никогда я не получал такого удовольствия от кино, как в тот раз. Но надо сказать и горькую правду: этот праздник продолжался недолго.

Уже в следующий раз Нина Владимировна, как ни в чем не бывало, потребовала от меня денежки за билет, и опять пришлось мне лезть на печку. А письмо моряков сгинуло где-то в глубине билетной сумки Нины Владимировны. Может быть, лежит до сих пор там.

А значки с моей груди тоже быстро исчезли.

Какие-то на что-то обменял, другие кто-то попросил поносить и не вернул потом, какие-то просто потерял. Форма тоже быстро истрепалась.

Давно это было. Как давно!.. Но до сих пор в душе живет ощущение праздника, которое я испытал в тот летний солнечный день.

Я благодарен этому дню, благодарен военным морякам, согревшим, может быть, и мимоходом мою мальчишескую душу, благодарен Летнему берегу Белого моря, ласкавшему босые мои ноги.

Не знаю, зачем к нашему берегу приходил тот корабль. Может быть, для того, чтобы память о нем сохранилась на всю жизнь.

Топот звериных лап Глухарка слышала давно, но надеялась, что звери пройдут мимо. Так было уже не однажды. На этот раз избежать беды не удалось. Отодвинув длинной мордой хвойные ветки, Собака удивленно уставилась на нахохлившуюся птицу. Вздрагивающий черный нос ее со свистом втягивал воздух, отвисшие мокрые уши блестели коричневой вьющейся шерстью. Морда Собаки была слишком близко, и Глухарка не выдержала. Она с тяжелым треском сорвалась с гнезда и, разбрызгивая с крыльев влагу, полетела прочь. Глухарка хотела увести Собаку как можно дальше. Для этого она летела медленно над самой землей, время от времени складывая крылья и почти плюхаясь на землю. Вначале Собака, похоже, поверила в эту игру. Она стремительно мчалась за Глухаркой, делая рывки вперед и норовя схватить ее зубами, когда та припадала к земле. Потом ей это, видимо, надоело, и Собака, бросив бесполезную погоню, вернулась к гнезду Глухарка села на вершину сосны, тревожно и плачуще заквохтала. Она поняла, что гнездо погибло. Теперь яйца были совсем беззащитны.

Собака, стоя над ними, с любопытством рассматривала эти большие желто-коричневые шары. Подобных ей раньше есть не приходилось. От них дурманяще пахло крупной лесной птицей. Подстрелив такую, ее Хозяин всегда радовался. Собака была сыта, но она не могла бросить столь большого лакомства. Сунув морду в самую середину гнезда, она осторожно обхватила зубами яйцо и затем, немного запрокинув голову и слегка оскалившись, стиснула яйцо языком. Скорлупа треснула, и густая пьянящая жидкость залила всю пасть. Потом Собака точно так же подхватила второе яйцо и вновь запрокинула голову, но в этот момент услышала зов Хозяина. Так, с яйцом в пасти, размахивая в веселом галопе длинными ушами, она разом выбежала на дорогу, по которой шел Хозяин. Яйцо Собака положила перед ним, оскалив зубы и обнажив темные десны, к которым прилипли кусочки скорлупы. Хозяин, к ее удивлению, не разделил этой радости и вместо поощрения за принесенный шар, так пахнувший той самой большой птицей, сердито сказал:

– Глупая, мы этот выводок лучше осенью перестреляем. Куда он денется!

Потом он прицепил Собаку на поводок и перед тем как уходить раздраженно пнул лежащее на земле яйцо, отчего скорлупа разлетелась в разные стороны, а от желтка на черной весенней земле осталось красное пятно, похожее на кровоподтек.

Все это старая Глухарка видела с вершины сосны. Она сидела там, еще долго дрожа от страха, что Человек, самый опасный враг глухарей, и его Собака могут вернуться к ее гнезду. Мелкий частый холодный дождь все капал и капал с неба, проникал ей под перья. Глухарке было холодно, но она, съежившись и дрожа, все сидела на вершине дерева и смотрела в сторону, куда ушли ее враги.

Солнце тронуло острые верхушки растущего на дальних холмах леса, когда она вновь села на свое гнездо. После захода солнца Глухарка встала и быстро пошла к старому брусничнику. Там она недолго поклевала прошлогодние, но все еще хранящие сочность листья, подергала выбивающуюся из-под земли на южном склоне небольшого косогорья молодую зелень и вернулась к яйцам.

Ночью Глухарка почти не спала. Дрожь, вызванная появлением Собаки, уже прошла, но страх перед тем, что Собака теперь знает о ее гнезде и может вернуться, чтобы съесть остальные яйца, не покидал ее. Сквозь набегавшую иногда дрему Глухарка слышала скачущих где-то зайцев, шорох шагов лисиц и куниц, вышедших на охоту, треск сучьев, ломаемых медвежьими лапами и лосиными копытами. Глухарке было страшно. Когда шаги шуршали поблизости, она вытягивала шею и привставала над гнездом.

Перед восходом солнца она снова немного побродила по лесу и поклевала иглы молодых сосенок. Теперь ей опять надо было целый день без движения сидеть в гнезде под маленькой елкой, среди больших, шумящих на ветру деревьев, среди леса, растущего на краю Клюквенного болота, где когда-то родилась она сама.

Вставало солнце, наступал новый день конца весны. С болота доносился неуверенный звон – первые «тэкания» молодых самцов. Там пробовали свои силы петухи-первогодки. Среди них были и сыновья Глухарки. Старые самцы петь уже перестали. Они перебирались теперь в глушь, в еловые крепи, чтобы начать там линьку. Старания «годоваловиков» перебивали тетерева. Бросив свои токовища на мхах, они повсюду сидели на вершинах деревьев и, распушив белые с черными веерообразными отворотами хвосты и вытянув вперед шеи, тянули бесконечные воркующие песни, прерываемые громким чуфыканьем.

Прохладный утренний ветер шевелил ветви деревьев, по логам гомонили весенние ручьи, сквозь просветы в хвое видны были маленькие белые облака, бегущие по голубому небу Дождь кончился. Лесные птахи неумолчными трелями приветствовали подъем солнца.

Через три недели у Глухарки вывелось шестеро птенцов.

До конца первого летнего месяца Глухарка не решалась уводить свой выводок далеко от гнезда. В первые дни после появления на свет птенцы были совсем слабыми и бегали вокруг нее, спотыкаясь о мелкие коренья, увязая в негустых порослях молодой травы. Когда начинался дождь, птенцы дружно кидались к Матери и залезали ей под живот и крылья. Таким же образом они и спали. Главной проблемой была пища. Здесь, в лесной чащобе, недоставало основного корма глухаря – хороших ягодников и муравейников. Они в изобилии водились на Старых вырубках, но вести туда птенцов было еще рано. Поэтому Глухарка сначала обучила их ловить насекомых. Первой эту науку постигла Пеструха, любимая дочь Глухарки, самая смышленая и подвижная. (Мать назвала ее так за белые пятна по бокам у основания крыльев.) Она долго бегала за крупным жуком, долбила его слабеньким своим клювиком и наконец попала-таки между крыльев. В трапезе приняли участие все птенцы. Мать внимательно следила за действиями Пеструхи и тихо одобрительно квохтала. Вскоре весь выводок дружно ловил муравьев, клевал жучков и мух, выковыривал из мягкой земли личинок.