Да и сам он, конюх, он, как и лошадь, тоже ведь человек, и ему требуется перекурить, передохнуть. А тут ты, малолетний сын деревни, подходишь, отвлекаешь его от работы или от перекура и с наглой молокососной бессовестной физиономией заявляешь:
– Слышь, дядя Федя, мне нужен конский волос для силков – пунашек хочу ловить.
Конюхи таких бесцеремонных людей не любят.
Где уважительный подход? Где слова о его дяди-Фединой значимости как конюха и как доброго человека?
Он, может быть, тебя и не треснет (твой батька ему сам может крепко накостылять), но промолчит, скривит коню-ховскую свою образину, сплюнет на подталый лед какую-то сине-зеленую гадость и молча уйдет в темное чрево конюшни, где пофыркивают и пританцовывают в своих стойлах деревенские кони.
Еще раз к нему подходить бесполезно – дядя Федя разговаривать с тобой больше не будет.
Я такую картину однажды увидел и обратился за советом к отцу.
Папа мне сказал:
– Дак сосед-то наш, Николай Семенович, в этом годе на конюшне работает. Иди к нему. Я ему прошлым летом рюжу давал – навагу ловить. Не должен отказать.
И я поймал около конюшни Николая Семеновича, дорогого своего соседа, у которого с отцом в самом деле были хорошие отношения.
Дело было после школьных занятий. День клонился к вечеру, но еще вовсю светило апрельское солнышко, и справный конюх дядя Коля сидел на южном крылечке конюшни, на разогреве, в одной рубашке, с накинутой на плечи ватной «горбушкой», и чинил упряжь.
Толстую иглу он просовывал в дырки, протаскивал капроновую нитку, сшивал кожаные пластинки сбруи: от долгого употребления нитки в местах крепления с кольцами перетираются, поэтому нужен постоянный догляд. Хуже нет, когда в пути расползется упряжь. Особенно зимой в лесу, да с возом, да на морозе, да когда один-одинешенек. Сиди, кукуй, мерзни – некому помочь.
Дядя Коля сидел с уже раскрасневшейся от солнышка физиономией, крутил своей иглой и мурлыкал невесть какую песенку.
Когда меня увидел, обрадовался:
– Пашка, вот ёштвоюлять, ты откуда здесь?
У Николая Семеновича была странная, непонятная никому поговорка – «ёштвоюлять». Он применял ее повсеместно, при любом разговоре и в любой обстановке: хоть за чаем дома, хоть на людях. За глаза его кое-кто так и звал – Коля Ёштвоюлять. Но все его любили за незлобивость и безотказность.
– К тебе пришел, дядя Коля. Дело вот есть.
– Како тако дело? Сказывай, сосед.
Я запереминался, стал что-то мямлить – неловко было сразу просить, мол, отрежь волосьев от хвоста… Потом все же сформулировал главную задачу:
– Плашки надо бы поставить, пунашек бы наловить, дядя Коля.
Николай Семенович воткнул иглу в дырку, зияющую в деревянном настиле, отложил кожаные ремешки, поерзал на бревнышке и развернул худощавое свое тело ко мне. Красивое его лицо всеми молодыми морщинками, всей давненько небритой щетиной устремилось со вниманием к моей персоне.
– Тэк-тэк, Пашка. Стало быть, за сильями пришел?
– Ага, за сильями, дядя Коля.
Слава богу, не пришлось долго ничего объяснять. Догадливый у меня сосед.
Николай Семенович вытянул вперед правую ногу и как-то двумя руками сразу полез в карман штанов. Он пошаркал в своем кармане и вынул оттуда крепко измятую пачку «Севера», вернее, то, что от нее осталось. Мне было интересно, как в таком комке измятой бумаги может сохраниться хоть одна захудалая папироса. Но вот удивительно, он подергал в разные стороны, выпрастанный из грязнющих конюховых панталонов бумажный комок, кое-как расправил его и вытащил из какого-то боку бесформенный предметик, отдаленно похожий на папиросу. Дядя Коля, бурча какие-то слова, из которых ясно слышалось только одно несколько раз повторенное «ёштвоюлять», положил предметик на свою широкую крестьянскую ладонь, другой прихлопнул, покатал туда-сюда, приоткрыл верхнюю ладонь – и вот передо мной уже лежит обычная папироса. Прямо фокусник! Я на все это смотрел с восторгом.
Николай Семенович, как ни в чем не бывало, зажег свою папиросу, вытаращил зеленые глаза, уставил их в какую-то небесную точку и вдохнул наконец всей неширокой своей грудью, как самый изысканный и вкусный, ароматный дым неизвестно на какой фабрике сварганенных деревенских папирос «Север». Несколько секунд он не выдыхал, уставясь в небо, видимо, наслаждаясь тем, как табачный дым заполняет легкие, переваливается там с боку на бок, согревая и услаждая живую ткань. Потом блаженно, со сладким надрывом сказал: «Хо-о-о», и из его округленного рта, как из маленькой печной трубы, вырвались остатки того, что не застряло в закоулках груди.
Меня от этой картины передернуло. Однажды на повети у моего приятеля Васьки Федотова мы спрятались и тайком распечатали пачку «Севера».
Я совершил судорожную попытку сделать затяжку… Меня тогда вырвало, Ваську тоже. Кроме того, мне досталось от батьки, который все откуда-то узнал… Курить после этого мне больше не хотелось.
– У тебя плашки-то есть? А знаешь ли ты, как их делать да ставить? – задал мне такие вопросы дядя Коля.
Что мне было ответить? Теоретически я кое-что знал: и отец поднаучил кое-чему, и ребята рассказывали, но с реальным делом я еще не сталкивался.
– Конечно знаю, – сказал я бахвальски. – Что я, маленький какой?
Я боялся одного: конского волоса дядя Коля мне не даст, если поймет, что я совсем ничего не умею.
Чего на неумеху добро переводить? Или сунет то, что только взять да выбросить.
Дяде Коле на ту минуту делать было особенно нечего: кони на выгоне, все почти работают там да сям, одна только вот эта упряжь… И он стал со мной говорить.
Вообще, в нашей деревне взрослые мужики с такими молокососами, как я, особо-то и не разговаривают. Чё время зря тратить, чё рассусоливать и воду в ступе толочь? Вот если подзатыльник, если за дело, – это пожалуйста.
Но Николай Семенович отложил свои дела и стал разговаривать со мной как с равным, очень рассудительно, обстоятельно, как с таким же, как и он, мужиком.
Это меня потрясло и наполнило великой гордостью и важностью.
– Перво-наперво, каки должны быть плашки? Это досочки, каки в амбаре или дровянике найдешь. Но не длинные, а так полметра примерно. А лучше всего, Паша, смотри. – И он нарисовал пальцем на втоптанном в старый снег мусоре оконную раму. – Найди где-нибудь или выпроси у кого-нибудь, ёштвоюлять, старую раму, котора на выброс. Самолучша плашка будет, вот что я тебе скажу, Паша. А ставить ее надо так. Вот рама, а вот в этих проемах ты закапывашь еще по одной или по две плашечки, и у тебя весь этот кусок земли будет закрыт. Бери с меня пример. Я раньше все время так ставил, – пунашкам некуда деваться. Самый уловистый вариант. Всех, ёштвоюлять, облавливал. По десять штук зараз! Было время, времечко.
Николай Семенович попыхтел опять папироской. Глаза его блестели, в них прыгали огоньки азарта. Видно, что инструктаж меня, молодого бойца, ему, как бывшему сержанту Советской Армии, самому стал нравиться.
– Плашки – это дело важное, а силья – еще важнее! Вот, к примеру, ты, ёштвоюлять, знашь, как правильно сделать сило? А, знашь?
– Конечно знаю, кто этого не знает? Велика важность!
– Да не знашь ты, Паша, не знашь! Никто этого не знат, потому как знаю это только я один – Николай Семенович Майзеров, лопшеньгский мужик. А вот я сейчас тебе покажу.
И он убежал к себе, в торец конюшни, в конторку, где конюхи обычно бражничали. Это помещение знали все деревенские мужики. Они похаживали в гости к конюхам. О конторке этой знали и жены тех мужиков и самих конюхов и все обещали конторку ту спалить. Да как ее спалишь – она ведь в конюшне. Не будут же бабы палить конюшню.
Из конторки Николай Семенович принес пучок белесого конского волоса.
– Это от Поратка волос. Самолучший припас для себя. Да куда теперь, ёштвоюлять, мне за пунашками ходить! Хотя хочу, Паша, ох, темнеченько как хочу.
