Тот, с тремя лычками, мне так и сказал:

– Ты, Павел, учись на пятерки, и тогда тебя возьмут.

Потом началось самое волнующее и приятное. Кто-то спросил:

– Ну, какое желание у тебя есть?

Эх, в самую точку попал! Самым страстным, настоящим желанием моим, как и всей деревенской детворы, было носить военно-морскую форму. Я давно уже износил, истрепал, а потом и потерял бескозырку моего отца, служившего на Северном флоте. Теперь ничего не осталось.

Но как спросить? Вообще, просить что-нибудь у чужих у нас в деревне было не принято. Но и упускать такую возможность было бы глупо.

Я отважился.

– Бескозырку бы мне поносить…

Корабельная команда вытаращила глаза, и кто-то звонким голосом крикнул:

– Правильная постановка вопроса! Парня надо одеть в форму советского матроса! Где у нас каптенармус, где Клычко?

Все загалдели: «Где Клычко? Где Клычко? Давай сюда Клычко».

Кто-то за ним побежал, и вскоре появился старший матрос Клычко – крепкий парень в ладно сидевшей форменке, со спокойными и нахальными глазами.

(Уже потом, будучи взрослым, я узнал, что все военные, связанные с имуществом, имеют такие спокойные и нахальные глаза. Мимо таких муха бесплатно не пролетит.)

– Ну, чего тут галдите? – с сонным выражением лица спросил каптенармус.

– Парня одеть надо, видишь, гость у нас, – сказал матрос с тремя лычками.

Клычко глянул на меня оторопелым сонным взглядом здоровенного кобеля, которого ненароком разбудила неосторожно пискнувшая мышь.

– Вы чего, обалдели! У нас же размера на него нет! Он же маленький. Да и лишнего нет, все учтено.

Команда засвистела на него, заулюлюкала:

– Не позорь корабль перед населением. Перестань кочевряжиться, все найдешь, если захочешь.

Да и офицер его попросил:

– Найди чего-нибудь. Надо бы одеть молодца.

Клычко скуксил свирепую физиономию, развел руками, для порядка покрутил пальцем у виска, глядя на команду, и определил всю ситуацию следующим образом:

– Дети вы малые, а не доблестные краснофлотцы, едри вашу мамку!

И вышел.

На него никто не обиделся, и кто-то сказал с нескрываемым к нему уважением:

– Найдет. Если Клычко сказал, значит, найдет.

Я, правда, понял, что Клычко выразил совсем обратное, но, видимо, матросы лучше понимали друг друга.

И впрямь, совсем немного прошло времени, как дверь кают-компании открылась, и в ней появились сначала руки со стопкой глаженой военно-морской одежды, а затем вполне уже проснувшееся озабоченное лицо старшего матроса Клычко. Он обратился к офицеру:

– Вот, собрал кое-что из неучтенки, товарищ капитан третьего ранга. Конечно, ничего не подойдет, но…

Все заулыбались, сказали слова, приятные Клычко, и меня стали одевать.

Конечно, мне ничего не подошло. Тельняшка была до колен, фланелевка свисала с плеч, брюки надо было застегивать где-то в районе груди, а бескозырка крутилась на голове словно карусель. От всего этого пахло нафталином и чем-то казенно-мужским, и у меня от новых ощущений и от огромного счастья кружилась голова. Будоражило кровь само необычайно яркое и свежее понимание, что я примеряю военно-морскую форму.

Вокруг меня крутились матросы. Они то ставили меня на табуретку, то снимали с нее. С нитками и иголками они что-то загибали, подшивали, зауживали, отрезали, при этом все сильно были возбуждены, волновались и все время друг другу что-то кричали. Я почти оглох и от волнения, от переизбытка новых ощущений совершенно обалдел. Что матросы сделали с бескозыркой, я не знаю, но она мне стала вдруг подходить после многократного примерочного нахлобучивания и стаскивания с головы.

Потом кто-то крикнул:

– Ну, как будто все!

И все вдруг отпрыгнули от меня и стали разглядывать. Глаза у всех растопыренные, все цокают языками, головами крутят, то набок наклонят, то назад.

– Вроде ничего, – оценил кто-то.

– Не-е, не пойдет, – махнул рукой парень с тремя лычками. – Значков не хватает. Какой хороший матрос без значков домой явится? Если их нет – значит плохо служил.

Народ его поддержал, и несколько человек куда-то убежали. Вскоре вернулись с невесть где собранными значками.

И вот два матроса прикручивают и прикалывают мне значки: один на правой стороне груди, другой – на левой. Штуки по четыре с каждой стороны. Я искоса глядел на них и чуть не терял сознание от великой удачи. Ведь каждый значок в деревне – это целое состояние. Любой можно поменять на самую лучшую рогатку, на железный обруч с крючком из проволоки, чтобы гонять с криком по деревне, или на самолучший пугач. Да мало ли что еще может украсить боевое времяпровождение деревенского гопника!

Удача просто обрушилась на меня с неба и крепко придавила.

– Вот теперь все, – подытожил матрос с тремя лычками. – Ребята, несите зеркало.

Когда зеркало принесли, я совершенно себя не узнал. На меня таращился худенький маленький матросик и шмыгал веснушчатым носом. Форма сидела на нем балохонисто и несуразно. Руки он держал по швам. Зато грудь была украшена разноцветными блестками военно-морских заслуг.

– Тебя надо научить честь отдавать, – сказали мне матросы. – Это первое дело для любого военного.

Этому я быстро научился.

– Руку, руку не сгибай, подбородок повыше, – подсказывали мне.

– Так точно! Никак нет! – восклицал я и вскидывал к виску руку.

Это были минуты моего счастья.

Потом меня, одетого в форму военного моряка, усадили пить компот.

Пришло время прощаться.

Уже за компотом меня спросили:

– А чего ты, Паша, больше всего любишь?

Тут особо думать было нечего:

– Я люблю на удочку рыбачить и ходить в кино, – обозначил я свои любимые дела.

– А кино ведь денег стоит. Деньги-то есть на кино? – поинтересовался матрос, сидящий напротив.

Он попал в самую точку. Это была у меня бедовая проблема. В семье у нас пятеро детей. Всех надо одевать, кормить, учить. Денег у родителей все время не хватало…

А кино я любил. Столько в нем было всего, чего не было и не могло быть в нашей деревне! Интересные, захватывающие истории, сильные мужчины, красивые женщины. Другая жизнь…

Особенно нравились фильмы про войну – Гражданскую, потом с немцами. Мы с ребятами в своих играх повторяли подвиги наших солдат – устраивали битвы, ходили в атаку, ложились на пулеметы… Кино было окошком в другой, яркий, необычный, мир. Я очень любил кино. Но денег на сеансы не было. Что оставалось делать? Некоторые ребята за какое-то время до сеанса под разными предлогами проникали в зал, прятались под скамейки. Когда начиналось кино, гас свет, они вылезали и сидели, как ни в чем не бывало, среди взрослых. Те всегда помалкивали, не выдавали безбилетников. Но киномеханик (она же и кассир) Нина Владимировна скоро раскусила аферистов и перед каждым сеансом стала с позором выгонять нас, деревенскую шпану, из-под лавок.

Мне приглянулся другой вариант, которым я частенько пользовался. В противоположном углу от экрана стояла печка-голландка. Передней своей частью она согревала зал, а тыльная сторона находилась вне зала – в коридоре, откуда она и топилась.

Стенка печки и угол коридора образовывали закуток, в который можно было спрятаться и вскарабкаться на саму печку, то есть оказаться в зале.

На печке обычно устраивалось по два-три человека. И хотя зимой, когда печку сильно топили, наверху стояла жуткая жара, все равно сам просмотр фильма был дороже всего. Сидишь – перед тобой раскручивается какая-то история. А под тобой – зрители: деревенские мужики да женщины.

Нина Владимировна, конечно, знала о наших проделках и пыталась прекратить их. Как коршун подлетала она к печке с тыльной стороны и кричала нам наверх:

– А ну слезай, хулиганье! Сейчас председателя сельсовета вызову!

На печку самой ей было не залезть. Мы знали, что председатель, Степан Матвеевич, – человек солидный и такой ерундой заниматься не будет. Поэтому мы и не боялись. Как тетеревята прячутся от хищной птицы в кроне дерева, так и мы прижимались друг к дружке и сидели на печке тихо-тихо.