Как-то раз, Бенедикт и вовсе пытался заставить меня пойти в мастерскую мастера кисти и заказать мой портрет, ведь по закону, каждая замужняя дама должна была его иметь. Хуже, чем это, наверное, не было ничего. Выращенная поколением фотографов, я и представить себе не могла, что однажды, мне придется несколько дней, а то и недель просидеть на одном месте, не меняя положения, чтобы художник смог нарисовать картину, которая более-менее отдаленно будет напоминать мне меня. В итоге я просто уперла руки в бока и заявила, что не видать ему моего портрета, как Елизаветы II, демонстративно развернулась и ушла в спальню быстрее, чем он смог бы меня поймать. Такое поведение не обошлось даром, и через несколько дней в нашем доме поселился ни кто иной, как Томас Гейнсборо, чью фамилию я слышала лишь мельком, мирно посапывая на уроках истории культуры. Угрюмый, словно обиженный на весь мир мужчина сразу не запал мне в душу и от этого у нас постоянно возникали стычки с графом, который уговаривал меня таки сесть и смириться с тем, что мой портрет, хочу я того или нет, будет красоваться в нашей гостиной. И смириться, и вправду пришлось.
Итак, день ото дня, я сидела на стуле в гостиной и смотрела на художника, улыбаясь во все зубы, хотя мне следовало улыбаться, как истинная Шарлотта – изображать из себя Мону Лизу с сотнями тайнами внутри маленького тела. Хотя единственной моей тайной за последнее время стало то, что я тайком тащила с кухни добрую часть еды. Но и об этом мало кто не знал, при виде меня, грозно орудующей ложкой над огромной кастрюлей, все слуги тут же терялись и лишь тихонько стояли позади меня, пока я с набитым ртом пыталась перед ними извиниться за доставленные неудобства.
О том, что я чокнутая было известно всем давно, поэтому слуги старались смириться с моими закидонами, какими бы странными и необычными они не были. Так, я научила нашего виртуозного повара месье Ренье делать мне сэндвичи на ночь. Даже Бенедикт приучился их есть, хотя сначала обзывал «крестьянской грубой едой». Он любил сэндвичи с гусиным паштетом и жареной куропаткой, а я старалась приблизить вкус к Макдональдсу, по которому безумно соскучилась.
И вот в очередной день отсиживания своей пятой точки в жутком неудобном кресле (мебель в 18 веке была и запредельно пафосной, но и чересчур жесткой) для художника, я не выдержала и попросила прерваться, приказав пажу принести сэндвичи и вино, чтобы головная боль хоть как-то была оправдана.
Когда они появились на серебристом подносе, я накинулась на них со слезами на глазах, даже позабыв о том, что рядом стоит не приученный к таким странностям Гейнсборо. А как только вспомнила, поняла, что натворила что-то жуткое. Мужчина стоял у холста, застыв точно статуя, и шокировано глядя на меня. Поняв, что нужно что-то сделать, что бы успокоить мужчину, я протянула ему поднос:
- Угощайтесь. Экзотика! Нигде более вы такого не испробуете.
Да и, слава богу, что нигде больше. Разорила бы я сеть закусочных под чистую. Художник неуверенно подошел ко мне, точно к душевнобольной, но сэндвич все же попробовал. Все бы отдала, чтобы на тот момент у меня под рукой имелся бы фотоаппарат! Такого восторженного лица, как у Гейнсборо, еще стоило бы поискать.
- Что это за чудо, миледи?
- Это тайна, друг мой, - я выпучила глаза и кивнула для закрепления эффекта.
Полагаю это стало началом крепкой дружбы. Спустя час мы и думать забыли о том, как не возлюбили друг друга в самом начале и время, что я тратил впустую, сидя в кресле, стало проходить за весьма продуктивными и веселыми диалогами. Томас много знал о людях, живущих в Лондоне, я же была научена другим веком и от того, представляла не меньшую ценность, даже если о том, откуда у меня все эти познания, художник даже и не догадывался.
- И тут она мне говорит «Ваше сердце должна занимать музыка!», а я ей в ответ «Только после того, как мой желудок займет завтрак!», - наверное, я смеялась так заразительно, что слуги, разносящие подносы с едой и вечно хмурые, улыбались тоже, но старательно пряча улыбку.
- Мадам Деверо весьма щепетильна в своем деле, - улыбался Гейнсборо в ответ.
И так было каждый день, мы находили новые темы для разговора, иногда к нам присоединялся Бенедикт, шокировано глядящий на нашу дружбу, и иногда даже ревнуя меня к своему другу. Порой мы собирались за столом все вместе или же усаживались в гостиной, где я играла на пианино все те же песни, что и раньше. Такие вечера были счастливыми проблесками в глубине мрака.
Гейнсборо часто рассказывал мне о том, что хочет перебраться в деревню, как можно дальше от грязи Лондона, и рисовать пейзажи, которые привлекают его намного больше, чем господа, чьи портреты ему приходилось рисовать. Я старалась уговорить его плюнуть на судьбу и начать жить так, как хочется ему. Чтобы выжить там, не обязательно быть богатеем. Но Томасу нужна была уверенность в завтрашнем дне и поэтому я просто старалась украсить его будни, вместе с ним рисуя пейзажи за окном.
Мы стали якорями в этом огромном море, нас тянуло вниз ко дну, но мы помогали друг другу дышать сквозь воду. Я становилась лучше, Томас становился веселее, и так проходили месяцы, приближая нас к заморозкам. Ноябрь выдался на удивление очень холодным, отчего в замке приходилось зажигать все камины, наплевав на расходы. Раз уж Бенедикт прекратил тратиться на игры, можно потратить их на тепло в нашем замке.
- Как будто я много тратил, - жаловался мне Бенедикт, все равно укутываясь в одеяла и как можно крепче обнимая меня.
- Как будто нет, - с сарказмом отвечала я, радуясь, что могу прижиматься к его горячему телу в такой отчаянный холод.
И счастье подкрадывалось ко мне, хоть и мелкими шагами, но я уже ощущала его всем своим телом.
***
В какой-то вечер все поменялось. И я даже не могла сказать, стало ли это самым счастливым моментом за всю мою жизнь или же самым кошмарным. Но это случилось. И мне оставалось лишь смириться.
Вечер был морозным. Конец ноября боролся изо всех сил, но декабрь побеждал его в схватке во времени, и вот на город опустилась буря. Снег пробирался в самые темные уголки замка, охватывая нас холодом, точно зажимая в тиски.
Мы сидели у камина в гостиной. Бенедикт расположился в кресле, а я у его ног, поближе к теплу огня. Он что-то читал из документов Хранителей, а я старалась нарисовать что-то хотя бы отдаленно похожее на самолет, чтобы мои объяснения в стиле «почему железные птицы не падают» хоть чем-то подкреплялись.
- Знаешь, я готов сидеть так вечность, - неожиданно сказал Бен, отчего я дернулась от удивления и крыло у самолета пошло резко вверх.
- Так? Надеюсь, ты не имеешь в виду, что хочешь вечную бурю, потому что если да, я тут же прикончу тебя.
Но граф Бенфорд лишь рассмеялся.
- Я хотел бы вечно сидеть здесь, рядом с тобой. Словно мы настоящая семья, - под конец его голос дрогнул, но когда я повернулась к нему лицом, он выглядел растерянным. Исчезло то выражение лица, словно говорящее миру, что все беды мира были ему по колено. Осталась лишь неизвестность.
- Мы и так семья. Самая что ни на есть настоящая, - улыбнулась я, беря его за руку. Лучше такая ложь, чем никакая.
- Нет, мы лишь двое людей, жаждущих совершенно разные вещи.
Он сплел пальцы наших рук и поднес их к своим губам, избегая моего взгляда.
- Вы словно дьявол, пробравшийся в мои мысли. Топите меня в гиене огненной, сами того не замечая.
Что он говорил? Было ли важно? Я не хотела этого слушать, слишком долго выстраивала дамбу между чувствами и реальностью. Когда-то я уже слышала признания в любви и мне нужна была снова та пропасть, которая всегда следует за словами. Мне нужно было увести тему, нужно было повернуться и не слушать.
- Дьявол? Бенедикт, вам следует извиниться за такое, - попыталась усмехнуться я, но вышло слишком горько.
- Я не собираюсь извиняться за то, что люблю Вас, – голос Бенедикта словно прорезал дыру в моем сердце. Я не понимала, что он говорил. Не хотела понимать.
