Ей нравился Колтон. Его семья была богатой. Неприлично богатой. И в ее глазах их золотой сын не мог совершить ничего плохого. Она бросилась к нам и поцеловала его в щечку, прежде чем игриво похлопать его по груди и похлопать для него своими длинными ресницами. Я закатила глаза. Уф! Серьезно?

— Таким образом я умру от поцелуев, — Колтон цитирует Шекспира «Ромео и Джульетту», когда поцеловал ее в щеку. Затем подарил ей самую разрушительную улыбку, спросив: — Нельзя даже подглядывать?

Есть одна вещь, в которой Колтон был хорош. Это то, как он обводил родителей вокруг пальца. Он играл на самолюбии моей матери, и ей нравилось это.

— Ладно, но только быстро.

Она усмехнулась, словно молодая девушка, и я снова закатила глаза.

Он повернулся ко мне и подарил самую искреннюю, мягкую улыбку. Он прошептал, будто у нас был какой-то заговор:

— Выходи и поиграй со мной сегодня? За ужином в Альто?

Я быстро подсчитала все варианты в голове. Еще один равнодушный и неестественный вечер с моими родителями? Или забыть о своей боли и отвлечься со старым другом?

— У тебя есть предложение лучше, о котором мне неизвестно, Мисс Монтмарт?

Он был таким спокойным. Надежным. Как маяк во тьме. Я улыбнулась и пожала плечами.

— Конечно. Почему нет?

Он сверкнул мне улыбкой на миллион долларов.

— Я заберу тебя в восемь?

Улыбка исчезла с моего лица, и месяцы вернулись так быстро, что у меня закружилась голова. Вдруг я уже стояла у стойки со сладостями в кафе в ЛА с Хитом.

— Ты не отпустишь это? — спросила я.

— Нет. Точно нет, — ответил Хит.

— Если я соглашусь, ты оставишь меня в покое?

Две ямочки появились на его щеках от этой яркой улыбки.

— Я заберу тебя около восьми, хорошо?

Я мялась в нерешительности, собираясь с духом против волны боли, которую почувствовала в груди.

— Давай пораньше? В семь?

Еще одна миллион-долларовая улыбка. Идеальный. Красивый.

— Я приеду.

* * * * *

ХИТ

Стук в мою дверь не вызвал у меня никакой реакции. Я оставался сидеть неподвижно на диване, закинув руки за голову, пока смотрел в потолок. В таком положении я провел несколько дней. Наедине с диваном.

Карма победила, и я сдался.

Я хотел остаться в одиночестве.

Теперь, когда альбом был завершен, я хотел серьезный перерыв. Который означает не бриться, не мыться, не есть или действовать, как нормальный человек. Что было хорошо для меня.

Через несколько недель «Месть» отправится раскручивать альбом, и я застряну в дороге с моими друзьями. Поэтому, до тех пор, я хотел побыть в гребаном одиночестве.

После очередной серии ударов в дверь, окна в гостиной задребезжали. Кто бы это ни был, он был настойчив.

Я сел и потер глаза, затем пошаркал по полу к двери, готовый сказать тому, кто был за дверью, отвалить.

Но потом я открыл дверь и увидел стоящую там белокурую красавицу со средне-западной невинностью.

— Келси?

Она сфокусировала на мне свои большие голубые глаза, но при виде меня, ее улыбка увяла. С тех пор, как она видела меня в последний раз (на похоронах Арми), прошел почти месяц, и она, вероятно, не ожидала увидеть перед собой сломленного человека.

Да, я дерьмово выглядел. Я не брился уже неделю. И я не был уверен, когда мылся в последний раз.

Возможно, вчера? Позавчера?

Я бы обнял ее, если бы не боялся оскорбить ее отсутствием личной гигиены. Она покачала головой и вздохнула.

— Я сомневалась, стоило ли мне приходить сегодня. Но теперь, когда я здесь, я понимаю, что это было правильным решением.

Она послала мне грустную улыбку.

— Как насчет того, чтобы пригласить меня, и я приготовлю нам кофе?

Ее ярко-синие глаза встретились с моими.

— Я хочу тебе кое-что показать и думаю, что ты захочешь увидеть это кое-что.

Пока я смотрел, как Келси делает кофе, я вспомнил, что в последний раз, когда она была в моем доме, она была с Арми, и новая волна боли прошлась по мне.

Пока она наливала сливки в наш кофе, я быстро опрыскался дезодорантом, чтобы замаскировать несвежий запах своей... жалости.

Мы взяли наш кофе, вернулись в гостиную и сели на диван.

— Арми вел дневник, — сказала она, открывая свою большую сумку. — Достаточно объемный.

— Арми вел дневник?

Я был удивлен. Но потом, подумав об этом, я понял, что это имело смысл. Он был нашим лирическим мастером. Он всегда записывал идеи на салфетках, подстаканниках, на всем до чего дотягивались его руки.

Писать, было для него разрядкой, поэтому я думаю, что было нормально, что он вел дневник.

— Его мама нашла его, когда убиралась в его комнате, — тихо сказала она, и от мысленного образа того, как мама Арми упаковывала его вещи, мою грудь сдавило от горя.

— Она сказала, что полистала его, но не смогла заставить себя прочитать. Она сказала, что видела мое имя. Полагаю, я была лучшим человеком, чтобы получить его. Прочитать, когда буду готова. — Она достает толстую пачку бумаг из своей сумки. — Видимо, вчера я была готова.

Слезы навернулись на ее глазах, когда она вручила мне пачку бумаги, скрепленную большой скрепкой.

— Это не все. Это лишь некоторые записи, но я думаю, что тебе нужно это увидеть. — Она боролась со слезами и тяжело сглотнула. — Я скопировала их, чтобы ты смог прочитать, когда будешь готов.

— Ты уверена? — тихо спросил я.

Она кивнула.

— Он бы хотел, чтобы ты прочел их.

Мой взгляд упал на знакомые каракули Арми, и я кивнул. Мое горе камнем давило на сердце, и мне пришлось глубоко вздохнуть, чтобы перевести дух.

Когда я поднял взгляд, Келси встала с дивана. Слезы катились по ее щекам.

— И Хит...

— Да?

— Он бы хотел, чтобы ты воплотил их в жизнь.

Она наклонилась, поцеловала меня в щеку и затем исчезла.

Оставила меня одного.

Только меня с мыслями Арми.

Я спихнул ксерокопии с колен и наклонился вперед, прижав пальцы к губам. Был ли я готов прочитать то, что было на этих страницах?

Я встал, пересек комнату, опираясь спиной о стену и потирая руками лицо. У меня сильно болела голова. Хотел ли я прочитать это? Смогу ли я справиться с этим?

Я повернулся, чтобы посмотреть на страницы, лежащие на диване, и провел руками по волосам.

Блять! Блять! Блять!

Рыча, я пересек комнату и взял дневник.

Единственное, что я точно знал, так это то, что я не собирался читать дневник Арми трезвым. Ни в коем гребаном случае. Поэтому я сел на Харлей и поехал по пляжу за пятой бутылкой бурбона в винный магазин рядом с набережной.

Уже смеркалось, когда я вернулся домой. Воздух был холодным и тяжелым, наполненным успокаивающими ароматами Калифорнийской осени. Я сидел в плетеном кресле-яйце Никки на крыльце и потягивал бурбон прямо из бутылки. Странницы непрочитанного дневника Арми лежали на коленях, пока я пытался найти в себе мужество, чтобы взять их и прочитать.

Видимо, после этого и пришла храбрость. Чувствуя теплую дымку алкоголя в мозгу, я начал читать.

Многое написанное было о времени проведенном с группой. О написании песен. О его наблюдениях за тем, что происходило. О его надеждах на наш второй альбом, и что будущее может принести группе. Он набросал небольшие изображения на бумаге, и я проследил их кончиками пальцев. Чертовски трудно было поверить, что он исчез. Я видел его почти каждый день на протяжении последних двенадцати лет.

К ночи, бутылка была выпита наполовину. Моя голова была забита Арми и Харлоу. Счастливыми днями, когда жизнь была прекрасна.

Вздохнув, я потер глаза. За день до его смерти, он настрочил лирическую песню.

Куда бы ты не пошла, когда бы ты не ушла

Куда бы ты не пошла, я совсем один

Без тебя я разваливаюсь

С твоим уходом я терзаюсь и боюсь

Хотел бы я знать, куда идти

Чтобы я мог прийти и забрать тебя

Я встал с плетеного кресла-яйца и нетвердой походкой подошел к ступенькам крыльца. Используя перила для устойчивости, я плюхнулся на верхнюю ступеньку. Лунный свет заливал все вокруг, когда я, чтобы посмотреть на небо, откинул голову, пока в ней прокручивались слова неоконченной песни Арми «Идти».