Но когда в последовательности архивной описи – день за днем, страница за страницей – письма приходят «до востребования» на собственное имя, реальность обретает еще одно измерение, где настоящее и прошлое существуют на равных, ибо «чужой жизни нет». Вместо вторжения – вживание, ожидание встречи. И доверие замысла в ответ.

Так начиналась – всплывала – книга, жанр которой не возьмусь определить. Архивный роман? Документальное исследование? Или комментарий с пристрастием? Ясно одно: книга возникала из чтения и соучастия, когда темы и сюжеты проявлялись «сами». Письма связывались в диалоги, многоголосия, монтировались в повествование или пристраивались ему вслед – виноград рос прихотливо и вольно, то замирая, то снова убыстряя движение, будто прислушиваясь или сверяясь с задуманным изначально. Его главы-грозди в течение пяти лет публиковал сетевой журнал Toronto Slavic Quarterly – спасибо коллегам за долготерпение и поддержку.

Теперь это просто книга.

На лето ученики школы разъезжались на этюды. Весной 1913 года двадцатичетырехлетняя Юлия Оболенская с матерью, Ф. К. Радецким и присоединившейся чуть позже приятельницей по школе Магдой Нахман появилась в Коктебеле. Как она пишет – из-за дождя, случайно, но, как часто бывает, именно случай расписывает дальнейший жизненный сценарий на много лет вперед. Почти пять месяцев – с мая до конца сентября – приезжие проведут в доме Волошина, перезнакомившись с его обитателями и завсегдатаями, гостившими в то лето у Макса.

Ландшафт, заряженный вулканической творческой силой, и напитанное ею же воображение побуждали к рифме, образу, чувству. Genius loci: фантастическая реальность и идеальная декорация, поэтическая сцена для вымыслов, романтических сюжетов, легендарных небылиц, сменявших друг друга в причудливой драматургии.

В «кошмарично сказочном», по выражению Александра Бенуа, Коктебеле Оболенская и Нахман оказались вовлеченными во «взрослый» мир художников – органичный, естественный, погруженный в природную среду – без мундиров и академической иерархии. Разговоры о живописи совмещались с походами на этюды, прогулками и вечерними посиделками, поиском камушков на берегу (фернампиксов), словесной пикировкой и некоторой обособленностью от остальной жизни волошинского дома.

Магда Максимилиановна Нахман – соученица Оболенской по школе Званцевой и кузина ее подруги Фелицы, но коктебельское лето и общий круг новых знакомых сблизит девушек, сделав их отношения доверительными, хотя и не лишенными некоторой доли соперничества. Да и характеры у них разные: «Тишайшей» прозовут неторопливую Магду в противоположность – цветаевской строкой – ее визави: «Быстрее пули я – Юлия».

С самого начала их вниманием завладел Кандауров – имена барышень были ему знакомы по недавней выставке «Мира искусства», и теперь он был рад свести с ними личное знакомство. Константин Васильевич – человек театра с амплуа «романтического героя». И неважно, что в Малом театре он занимался всего лишь техническим обслуживанием сцены; он обожал мир кулис, а еще больше – живопись, которую коллекционировал, выставлял и был одержим открытием новых талантов. Он приехал с женой, он вдвое старше, но редкое умение радоваться простым вещам с какой-то детской непосредственностью делало мир вокруг него свежее и ярче. Улыбка, кажется, не сходила с его лица, синие глаза светились радостью: «Как хорошо! Как прекрасно!» Банальность описания здесь не характеристика – краска. Таким воспринимает Кандаурова Юлия Леонидовна, да и другие мемуаристы вспоминали о нем как о человеке легком, «солнечном», располагающем к общению.

Его друг, феодосиец Константин Федорович Богаевский, напротив, отличался серьезной сдержанностью, полагающейся художнику с именем: суровый романтик, извлекавший из радующего глаз пейзажа печальный облик Одиссеевой Киммерии. В разговорах об искусстве и выходах на пленэр с удовольствием участвовал и хозяин дачи, но приоритеты барышень изначально на стороне двух Константинов, а для Юлии Леонидовны и тогда уже – Кандаурова. Именно общению с ним посвящена большая часть коктебельского дневника, не раз просил потом Константин Васильевич перечитывать его страницы, вспоминая то лето.

«Каждое утро работаем на самой высокой из гор-холмов, куда бесконечно трудно взбираться с вещами, но когда я попала в долину меж ними и увидела сверху пейзаж, уже написанный как будто, цветной как драгоценные камни, а в море, похожем на огонь сквозь зеленый бриллиант, окровавленные мысы, точно полные алой и малиновой крови и запятнанные рыжим, я онемела. В Ю<жном> Крыму никогда не видела таких цветов, разве к вечеру и то не столько. А композиция! Вчера ходили вечером еще рисовать с Богаевск<им>, Волош<иным> и Конст<антином> Вас<ильевичем> на Сююрю-Кая»[17].

Спустя насколько дней: «Начала новый этюд – желтый кряж, за ним Сююрю. Чувствую, что начинаю уже понимать возможный подход к здешним местам. Меня очень мучила моя беспомощность. До с<их> п<ор> еще не имею работ, и нечего было показать К<онстантину> В<асильевичу>, но теперь что-то намечается в мыслях»[18].

Живописные опыты Оболенской еще не слишком смелы, обращены к пейзажу, который завораживал и просился в слова, оставаясь на страницах дневника. Описывая фантастические явления Кара-Дага, она не перестает восхищаться его «базальтовым пламенем», «каменными ручьями», «египетскими сфинксами» – всеми чудесами, которыми покорял и щедро одаривал этот древний край.

Итак, первую половину лета художницы живут обособленно, выезжают на этюды, предпочитая более «взрослую» и профессиональную компанию – Кандаурова, Богаевского, архитектора Рогозинского. Но затем жизнь в Коктебеле двух петербургских барышень резко меняется. Август и сентябрь прошли для них под знаком Волошина и его гостей-«обормотов», как называла мать поэта, Елена Оттобальдовна, коктебельцев «первого призыва» – компанию Цветаевой – Эфронов, Евы и Михаила Фельдштейнов, Майи Кювилье. Они, в свою очередь, окрестили ее своей «праматерью», или Пра.

Как-то по дороге на этюды Волошин спросил: «Ю<лия> Л<еонидовна>, мне К<онстантин> В<асильевич> говорил, что Вы интересуетесь моими ненапечатанными стихами. Я Вам прочту, если хотите». Возражая на прозвучавшую в ответ вежливую фразу, пояснил: «Лентяям необходимо, чтобы им мешали». И услышал легкомысленно-колкое: «Я сказала, что в таком случае, когда уедут обормоты, мешать для его пользы буду я. Он отвечал, что тогда-то и можно будет поговорить»[19]. Действительно, настоящее сближение Оболенской с Волошиным произойдет через два месяца после того июньского разговора и разъезда почти всех гостей.

К сожалению, о том, как «мешала» Оболенская Волошину, записи в дневнике утрачены. Остались только их краткие воспроизведения 1933 года, передающие интенсивность общения и взаимный интерес друг к другу, усиленный погружением в глубинные пласты истории древней Киммерии в режиме reality: «Спустились в Змеиный грот и сидели на крохотном пляже под гигантскими камнями, вспоминая одновременно Одиссея. Совпадение удивило меня, но М.А. сказал: “Немудрено. Он же на Карадаге, где-то тут, спустился в Аид. Пристал у кордона, шел тропинкой…” и т. д.»[20].