Но ведь это мелочь, не стоящая внимания. Подумаешь, керы резчик изобразил прямыми с крутым загибом на самых кончиках рогов. Ну и что? Мастер всего лишь следовал афинскому канону. Так вазописцы рисовали луки Артемиды и Аполлона ещё двести лет назад.

Однако, почему-то именно эта ничтожная деталь, никак не связанная с заботами, мыслями и тревогами последних дней накрыла всегда невозмутимого Эвмена волной необъяснимого раздражения.

Это всё из-за болезни и упадка сил. Отрава выходит медленно, правая рука будто чужая.

Ему словно не стрела в плечо угодила, а небо на голову рухнуло. За эти пять дней важнейших событий, из тех, что переворачивают мир вверх тормашками, произошло столько, что разум уже отказывается воспринимать новости, приходящие одна безумнее другой. Разум, ища спасения от забот, цепляется за несущественное. Надо бы отдохнуть, но кто же ему даст? Он и сам не позволит себе такую роскошь. И так слишком долго провалялся в постели. Непростительно долго.

Эвмен посмотрел на клепсидру, стоящую в углу. Недовольно поморщился. Он готов был поклясться, что стрелка, соединённая с поплавком, час назад находилась в том же положении, что и сейчас. Верно, нерадивый раб не подлил вовремя воды и вся она вытекла. Или он зря досадует на раба и времени прошло совсем немного? Ему кажется, что мысли несутся быстрее Пегаса, а на самом деле они ползут с черепашьей скоростью.

Архиграмматик рассеяно взглянул на резной гребень, который держал в руке, поглаживая большим пальцем искусно вырезанные волнистые зубцы. Эту стленгиду Александр заказал в подарок Анфее. Хотел подгадать к наступлению месяца оленьей охоты, элафеболиону[19], посвящённому Артемиде. По желанию царя мастер вырезал из слоновой кости гребень для волос, украшенный изображением Артемиды, готовящейся натянуть лук. Богиня, разумеется, обладала узнаваемыми чертами лица Анхнофрет. Она была одета в лёгкий хитон, не скрывавший весьма соблазнительных форм.

Царь рисковал — девственная дочь Латоны могла обидеться, что её изобразили едва не голой, словно развратную нимфу. Иероним, племянник архиграмматика, вчера заявил, что верно так оно и случилось — Артемида разгневалась на царя. Надо бы принести жертву, задобрить мстительную богиню. В этом он был не одинок. Правда «друзья», ещё не видевшие стленгиду, подозревали, что на Александра обозлился Аполлон. Нашли и причину — бог, видать, оскорбился, что на посвящённые ему Игры допустили варваров. По новой поползли пересуды о том, что слишком уж царь жалует египтян.

— Вот, говорят, сколько наших от их рук погибло, а царь их простил. Так они, вместо благодарности решили его извести, — рассказывал Иероним.

— И кто так говорит? — усталым слабым голосом, прикрыв налившиеся свинцом веки, спросил Эвмен.

— Ну… Мелеагр говорит. Пердикка. Гефестион. Да многие.

— И они же считают, что на царя рассердился Аполлон?

— Ну да, — Иеронима было трудно смутить, — одно ведь другому не мешает.

Да, не мешает. Помог же Аполлон Парису убить Ахилла.

Эвмен устало потёр виски пальцами. Выслушав рассказ Иеронима о том, как проходит дознание, он потом долго не мог избавиться от возникшего перед глазами образа, в котором призрачная рука направляла стрелу критянина.

Бред… Это всё бред, вызванный действием яда. Почему самая нелепая дикая мысль всегда так навязчива? Зудит, как комар над ухом, не давая сосредоточиться. Пошла прочь, зараза!

Царские телохранители, чувствуя за собой вину, готовы землю носом рыть, чтобы покарать тех, кто подослал убийц. Вот только тут образовалась сложность. Искать-то они никого не собирались. Потому как виновный для них очевиден. Гефестион через час после покушения спросил Александра:

— Вязать катаскопа?

— Не трогать! — отрезал царь.

Он, конечно, догадался, кого имеет в виду друг. Меджеди. В списке подозреваемых он числился первым.

— Ни в коем случае никого из свиты Анфеи не притеснять. Но следить тщательно.

— Следить… — пробурчал Гефестион, — это скорее они за нами следят. В нашем же городе. Ты слишком много позволяешь ей, Александр…

Он не договорил. Царь снова вспыхнул:

— А может всё дело в том, что это вы слишком разленились за месяцы без дела?

— Ну, у меня-то дело есть, — возразил Гефестион.

Царь поручил ему вести дознание. Сейчас он доверял только двоим — ближайшему другу, многократно подтвердившему свою безграничную преданность, и Эвмену. Но Эвмен лежал в постели без сил, хотя царский врач Филипп уверял, что жизнь кардийца вне опасности.

Итак, Гефестион в сложном положении. Он уверен в виновности Меджеди, но не смеет его тронуть и пальцем. Более того, Александр дал понять, что не только Меджеди, но и вообще египтян подозревать не намерен. Гефестион знал (да уже половина «друзей» знала, Леоннат не умел держать язык за зубами), почему царь выгораживает их, и это его особенно раздражало.

Иероним слышал, как Гефестион грозился всыпать палок царским юношам, шептавшимся по углам.

— И о чём они говорили? — спросил Эвмен, догадываясь, каким будет ответ.

— Ведьма. Околдовала царя.

Да, что-то подобное он и ожидал услышать. Царь правильно сделал, что настрого запретил трогать египтян. Так недалеко до погромов и… войны.

Гефестиону не позавидуешь. Но у него же в руках неудачливый убийца. Пойманный на месте преступления критянин-стрелок. Но и здесь возникла сложность. Критянин молчал. То есть, не совсем молчал, его же мало на ремни не порезали. Он истошно орал, призывал своих богов, обещал всевозможные кары на головы мучителей, но так и не сказал, кто стоял за ним.

Самый первый допрос пойманного стрелка провёл сам Эвмен в присутствии царя сразу после покушения. Провёл, превозмогая боль. Чувствовал, как накатывает дурнота. Едва держась на ногах, он не смог придумать, как разговорить критянина. После допроса стало совсем худо, начался жар и он слёг в постель.

Гефестион приступил к делу без изысков и разговоров. Однако, испробовав на критянине богатый арсенал пыточных средств, тоже ничего не добился. В замешательстве пришёл к кардийцу посоветоваться.

— Впервые встречаю такую стойкость. Он словно одурманен чем-то. Если бы не орал, я бы решил, что он боли не чувствует. Но ведь чувствует! Как такое можно терпеть и молчать?

— Если и правда ничего не знает? — предположил Эвмен, — если знал заказчика тот, кого убила Анхнофрет?

— Чушь, — фыркнул Гефестион, — тогда он врал бы что угодно, лишь бы мы прекратили пытку, но не молчал. А он только бранится.

— Уверен? Что только бранится?

Гефестион допрашивал критянина через переводчика, коим выступил ахеец Этеокл. Сын Аминтора сразу понял, что имеет в виду Эвмен.

— Нет, не уверен. Думаешь, ахеец в сговоре?

— Не знаю. Но, пожалуй, смогу тебе помочь. Есть у меня один парень в помощниках, который поднаторел в языке здешних критян. Он ездил с Филотой в Арголиду. В битве на Родосе участвовал, пострадал там, чудом жив остался. Теперь держу при себе, в грамматеоне. Заметил за ним одно качество полезное, он с людьми говорить умеет.

— Да ты что, — усмехнулся Гефестион, — а мы, значит, не умеем.

— Нет, — улыбнулся Эвмен, — так как он, ты говорить не умеешь. Знаешь ведь, мы жалобщиков и просителей просеиваем, не всех к царю пускаем. Я раньше сам с каждым беседовал, теперь у меня этим Гнатон занимается.

— Гнатон? — удивлённо переспросил Гефестион, — кто ж его так назвал? Неужели отец с матерью?

— Нет, он сирота. У дядьки с детства приживался. Лишний рот, сам понимаешь[20]. Обидное прозвище крепче имени приклеилось. Так вот, он так с людьми говорит и слушает, что они перед ним всю душу без принуждения раскрывают. Понимаешь?

— Вроде понимаю, куда клонишь. Давай попробуем, пришли мне своего хлебоеда. Хотя сомневаюсь, что выгорит у него, критянин крепким орешком оказался. Смерти и боли не боится.