Но на Руси — да и не только на Руси! — издавна находятся люди, склонные ставить равенство между новым словом науки и безбожием. А все недоступное их разуму, все непонятное им зачисляют они в крамолу и якобинство. Признана ослепляющей безверием и анатомия. В Казанском университете все препараты анатомического музея попы уложили в гробы, отпели и схоронили на кладбище.

В Москве я учился анатомии на платках заместо мышц. По рисункам заместо костей.

Так-то, Ваньша! Откуда же мне знать, что теперь будет с Васьком! Спас я его или зарезал. И как объяснить все это тебе?

Всю ночь я не спал возле больного. Менял ему на лбу влажную тряпицу, обтирал лицо, поил водой. И переходил от надежды к отчаянию. И не только от того, что вместе с судьбой Васька решалась и моя судьба.

Под утро разразилась гроза. Молнии выхватывали из тьмы страдальческое и трагическое лицо мальчика. Грянул ливень. Больного перенесли в шалаш.

И вскоре я заметил, что он становится спокойнее, дышит ровнее. Приложил руку ко лбу и убедился — температура спала.

Еще три дня находился я при больном, опасаясь осложнений. Ваньша и два или три мужика с ним куда-то исчезли.

Васек быстро шел на поправку. Котелками пил жирный мясной бульон, рвал крепкими зубами огромные куски мяса. Здоровой рукой поглаживал себя по животу, блаженно улыбался.

Однажды сказал:

— Деревня ехать пора. Скору трава косить.

— Разве ты в деревне живешь?

— Все деревня живем. Ваньша, Гордей. Все.

— Не дивись, Юрий Тимофеевич! Чего на свете не бывает, — вставил подоспевший Гордей. — Диковина — еж, а и его много.

Вскорости явился Ваньша с товарищами. Ватажники добыли невесть где топоры, пилу, железные лопаты, ящик гвоздей.

— Завтра снимаемся, — объявил Ваньша. — Да и тебе, барин, чай, пора. Загостился у нас.

Вечером мы с Ваньшей долго сидели у костра. Тогда-то он доверил мне многое.

Разбойники эти были трудолюбивыми землепашцами. Только не значились ни в каких ревизских сказках. Не несли никаких повинностей. Не платили налогов и податей. Все они беглые люди — кто от помещиков, кто от Демидовых, Строгановых, кто от заводов царских. Добыли себе женок, иногда русских, а чаще калмычек и живут в деревне, где-то в горах затаенной. Вдоволь у них и хлеба, и мяса, и кожи, и мехов, и шерсти. Но порой приходится выходить на добычу за железом, то есть всяким металлическим инструментом. А главное — за порохом, дробью, ружьями. И тогда обращаются они в ватажников, а Ваньша — солдатская косточка — в предводителя.

— Крестьян мы не грабим, — говорит Ваньша, — а только бар да казну. А ежели попадают мне господа, велю их драть, как драл меня господин мой Родион Викторович. За пять годов только вот тебя отпускаю.

В свой черед и я рассказал Ваньше кое-что из своей истории.

— Конечно, — заметил предводитель, — и бары разного сорта бывают. Иные других сказнят, а иных самих сказнят. Только этаких-то немного.

Помолчал и добавил:

— Но есть все ж таки… Вон, я слыхал, пятерых из тех, что на Сенатскую площадь выходили, при жизни отпели да повесили. И ты, видать, из этих, из казнимых…

Ваньша сдержал слово — отпустил нас с Пахомом по добру, вернул мне кошелек, а Пахому лошадей.

Прощаясь, сказал:

— Планида наша, она, Юрий Тимофеев, всяко к нам поворачивается. А тебе, ежели туго придется, найди в посаде вашем старушку Ивановну. Она через верных людей знать даст, авось, и мы пригодимся.

Тогда дивился я наивно-романтической натуре полукрестьянина-полуватажника. Ни за что бы не подумал, что помощь его может мне и взаправду понадобиться…

Поначалу имел я намерение обрисовать злоключения свои в тоне отчасти ироническом.

Но воспоминания увлекли. И пережитое восстало в виде сентиментальном и порой даже трагическом. Видно, всякий пишущий не волен над событиями жизни. Напротив, события чаще владеют им.

Признаюсь, полузлодей изрядно удивил и даже разочаровал меня. Подогретая чаяниями Аврорки, я ожидала узреть скованного Прометея, поверженного Ахилла или по крайности ожесточенного Фирсита. А взору моему явилась некая середина. Рост не высокий, но и не очень малый, костюм не богатый, но и не шокирующий, голос не громкий, но и не тихий. В общем, как любил говаривать папа, ни в селе Селифан, ни в, городе Богдан.

Однако держался он, не глядя на это, весьма независимо, а временами допускал такое, что можно было счесть и за дерзость. Впрочем, визит свой прямо к нам во дворец, а не появление в канцелярии оправдал тем, что привез мужу от Михаила Михайловича Сперанского письмо не по службе, а приватного свойства. Николай Артемьевич, очевидно, желая сразу же выказать разницу между генералом — командиром заводов — и коллежским секретарем, лекарем, не провел его в кабинет, а оставил в гостиной, и когда я попыталась уйти, указал мне жестом остаться. Дескать, много чести: из-за прислуги, например, ты уходить не станешь.

В первую голову спросил не как гость добрался до сих мест, а каково здоровье Михаила Михайловича Сперанского. Полузлодей — я позабыла сказать, что он приходится мне почти что тезкой: я — Юлия, а он — Юрий, Юрий Тимофеевич Зарицын — ответствовал весьма коротко и небрежно, что легко было воспринять за непочтительность к его патрону да и к мужу. Дескать, когда видел его в Петербурге, был здоров.

При сем он не только обозначил Сперанского словом «его», но и мужу не сказал «ваше превосходительство».

Николай Артемьевич тогда совершенно уже генеральски-небрежительно, как в этих местах позволяет себе он один, бросил:

— А вы, лекарь, кажись, ухитрились добираться с прилучьями?

Здесь я ожидала, что господин Зарицын наконец поведает о своих злоключениях, и, признаться, ожидала с любопытством, как он это сделает — горестно, почтительно, с шутливой складкой, но тот ограничился одним небрежно кинутым словом:

— Было.

Муж сделался сильно курнос и поглядел на него морозным взглядом, в котором легко было прочесть не только удивление. Не знаю, впрочем, как трактовал этот взгляд гость, а я явственно поняла, с каким наслаждением Николай Артемьевич указал бы ему на дверь, кабы не покровительство Сперанского, кабы не другие его опасения.

Смирив себя, генерал поинтересовался, каковы у Михал Михалыча дела при дворе.

— Каковы могут быть дела при дворе? — ответствовал полузлодей. — Чай, вашему превосходительству лучше моего известно.

— М-да, — только и выговорил генерал. Еще раз повторил: — М-да… — и, помолчав, сухо добавил: — Я бы не посмел вас более задерживать, кабы для службы не была потребна одна частность. Слух носится, что ватажники, которые пленили вас, обитают в потайной деревне. Где же селение это?

Зарицын поглядел на Николая Артемьевича и негромко этак ответствовал:

— А этого я вам не могу открыть. Связан честным словом.

И я поняла — этот не откроет. Ежели бы он с волнением да с негодованием высказал или хотя бы не в оправдания, но в объяснения пустился, тогда еще, возможно, и открыл бы. А этак — нет.

Николай Артемьевич, видимо, тоже почуял это. Начал барабанить пальцами по столику, так, что безделки на нем задребезжали. Однако и на сей разгром пророкотал по краю тучи, и грохота не случилось.

— Но ранее сего обещания беглым тяглецам, эрго… — Николай Артемьевич любил иногда употребить латинское словцо, особливо в беседе с людьми, которых заподозрить мог, что они видят перед ним свое преимущество в учености. Впрочем, вообще науки он особо не жаловал и при случае говаривал, что мудра была императрица Анна Иоанновна, каковая на содержание конюшен герцога Бирона отпускала миллион рублей годовых, а на российскую Академию — сорок две тысячи. Понимала, что конское поголовье важнее поголовья академического.

— Ранее сего обещания, данного беглым тяглецам, эрго государственным преступникам, вы, вступая в службу, присягу приносили государю императору российскому, своему самодержцу. Присягу, коея является священным обетом.