В кого бы мне посмертно обратиться?

Перебрал всех птиц до царственного орла, пытался возомнить себя кем-либо из самых благородных и могучих зверей — ничего не прельщало.

Что, вообще, прельщало меня в этой жизни? Почему я так жалею о ней, так боюсь с ней расстаться? Ведь в ней было мало хорошего. Впрочем, человек вообще противоречив. А моя жизнь вся соткана из противоречий.

Принадлежа к роду знатному, был я самым скудным бедняком. Выйдя из семьи военных, чьи предки добро сражались еще с татарскими ордами, всем обличьем я — сущий штафирка. Окончив медицинский факультет и полюбив врачебную часть, волею судеб сделался не лекарем, а чиновником. Всем в жизни обязан я своему уму и способностям, каковы многие признают изрядными. Но те же качества — начало всех горестей моих. Сам Михал Михалыч утверждает, что я изранился на острие своих мыслей.

А вот и последнее роковое противоречие. Разве не о благе простолюдина помышлял я с ревностью? Разве не скорбь о нем обернулась во мне омерзением к тирану?

Отселе и гороскоп — опасная шутка, которой я пытался высказать свое презрение к самодержцу.

Но кто же несет мне гибель, как не те самые простолюдины, к которым я проникался ярой жалостью!

О последнем я немало еще размышлял. Ваньша с болью и негодованием говорил о временах царя Павла. А как ненавидели этого страшного человека в нашей семье! Дед мой, подполковник Алексей Алексеевич Зарицын, был жертвой его. Курносый объявил, что всякий россиянин может обращаться к нему с челобитной. Дед поверил. И подал челобитную на лихоимцев — интендантских чиновников. Воспоследовала резолюция: «Публично высечь!» Не выдержав позора, дед застрелился. Курносого в нашей семье ненавидели не менее люто, чем ненавидел его Ваньша. Матушка моя иначе не называла его, как людоедом.

Все мое существо залила боль. Явственно привиделась матушка, как стояла она на крылечке нашего двухэтажного деревенского домика, благословляя меня в путь-дорогу.

Пора была предзимняя, и седые ее волосы мнились тронутыми изморозью. Маловесный ветерок лениво перебирал их.

— Пусть не оставит тебя твой ангел-хранитель. Не оставит тебя, — повторила она, крестя дрожащей рукой.

Ах, матушка, матушка! Отчего не вняли небеса моленьям вашим?

Сменялись часовые. Где-то неподалеку давненько уже трещали дрозды, и начала свою грустноватую песенку горихвостка. Значит, уже далеко за полночь. Близится мое последнее утро.

Проснулась кукушка — предрассветная птица. Теперь и рассвет — вот он… И правильно: не стоит спрашивать у кукушки, сколько мне жить. И без того ясно.

— Пить! Пить! Испить поднесите!

Стоны больного заглушили все лесные звуки. Мужик, стоящий на часах, бросился к нему с ковшом воды.

Проснулся Ваньша. Он подошел к больному, склонился над ним.

— Крепись, Василий, крепись, Васек, ить сам виноватый. Жалиться не на кого. Да ништо! До свадьбы заживет.

Я с трудом узнавал голос предводителя. В нем плескались участие и нежность.

Васек вдруг что-то заговорил, потом запел на гортанном языке. И, странно, так захотелось мне понять его. С давних лет увлекаясь языками европейскими, я искренне пожалел, что не узнал тюркских.

Ваньша отошел от больного и медленно прохаживался по поляне.

— Что с ним? — указав на Василия, спросил я.

— А тебе не все едино? — вопросом отвечал атаман.

— Стало быть, не все.

Ваньша презрительно сплюнул.

— Жалость норовишь выказать и тем к себе разжалобить?

— Не суди всех людей по себе, — возразил я.

— Нешто ты человек, — взъярился Ваньша, и шрам его начал темнеть. — Нешто вы, господа, — люди. Зверье вы двуногое. Туда же — «что с им?». Вот поглядим, что с тобой станется! На жалости подъехать надумал.

Ваньша нервно забегал по поляне, сворачивая то в одну, то в другую сторону. Запнулся обо что-то, отозвавшееся металлическим звоном. Матерно ругаясь, пошарил в траве и поднял мой ящик с инструментом. Равнодушно раскрыл его. Удивленно спросил:

— Ты что, барин, лекарь?

Я было изумился его опытности, но Ваньша тут же пояснил:

— У нашего полкового лекаря и скальпель был, и нитки шелковые… Стало быть, ты лекарь? Так чего ж молчал? Слушай, барин, в силах ты нашего Васька поднять?

Атаман вопрошал с надеждой, голос его даже дрогнул от волнения.

— Подымешь — отпущу. Кошель твой возверну. От себя прибавлю. Можешь?

— Я — лекарь. Врачую, а не колдую. Погляжу, тогда, возможно, и ответ дам.

Узкоглазый, плосколицый юноша, почти мальчик, изнемогал от внутреннего жара. Глянув в его изжелта смуглое лицо, я почуял — дело плохо. Бессильно приоткрытые губы, потухшие глаза. Во всем — полное безразличие. Видно, он уже перемучился. Стал покорен участи своей.

Как объяснил мне Ваньша, все приключилось три дня назад. Мальчик возился с ружьем и по нечаянности выстрелил себе в руку. Пуля засела в предплечье, где всяческих сосудов изобилие. Видимо, начались явления сепсические.

Нужна была операция. А это я менее всего умел, ибо оператором никогда не был. Только собирался практически начать обучаться этому в Сибири.

Ваньша поглядывал на меня с тревогою.

— Буду резать, — решился я. — Надо извлечь пулю.

С этой минуты роли наши переменились.

Я начал приказывать, а Ваньша, поднявшиеся от сна Гордей, Пахом и другие мужики — исполнять.

Велел разжечь костер. Вскипятил воду. Прокалил пинцет. Изготовил повязку.

Приказал:

— Держите больного.

Мужики держали мальчика за ноги, за здоровую руку.

— Не трусь, Васек, — уговаривал Ваньша. — Лекарь из тебя пулю вытащит, на поправку пойдешь.

Я наложил повязку возле плеча, чтобы предотвратить кровотечение, рассек кожу. Показалась кровь.

Васек закусил губу. Несмотря на жар, мертвецки побледнел, но молчал. Скальпель проник и в подкожную клетчатку.

— Ох ты, маленький, — по-бабьи запричитал Гордей. — Не могу глядеть.

«Ну, разбойники, — дивился я. — Крови боятся!»

— Держи, — приказал Ваньше, передавая ему скальпель. Быстро наложил зажим. Шелковой нитью перевязал кровоточащий сосуд.

— Скальпель, — потребовал я.

Ваньша подал проворно, как заправская милосердная сестра.

Сделав еще небольшой надрез, я раздвинул мышцы пальцами. Васек застонал, но снова закусил губу. Видно, боль была терпимая. К счастью, я довольно быстро нащупал пулю и вытащил ее, теперь оставалось только зашить рану.

Резекция прошла благополучно.

— Известно, человек ученый, — уважительно отозвался обо мне Гордей. — Не учась-то и лаптя не сплетешь.

Он вернул мне мой костюм, а сам облачился в свои холщовые брюки и рубаху.

Всякие знаки внимания оказывал мне и Ваньша. Допустил ко мне Пахома, с которым мы теперь не расставались. Сам угощал меня завтраком.

Между тем, состояние Васька тревожило. Жар у него не спадал, а, казалось, даже усилился. Он тяжело дышал. Часто просил воды, забываясь, бредил, по-прежнему бормоча что-то на незнакомом наречии.

Рыжий Гордей вертелся возле меня, спрашивал, как скоро Васек пойдет на поправку.

— Мальчишка-то уж больно страдательный. В запрошлом году гололедь была, бескормица. Тайга скупилась. Звери далеко кочевали. Калмыки с голоду мерли. Васек, его по-ихнему Паслей звать, в своем аиле один остался. И к нам в деревню прибег.

— В какую деревню? — спросил я.

Вмешался атаман:

— Ты лучше скажи, когда парнишка подымется?

Что мог я им ответить? Объяснить, что я не лекарь, а лишь половина лекаря? Так полагали древние о врачах, не знавших анатомии и не бывших операторами. Объяснить еще, что это не моя вина, а общая наша беда российская? В цивилизованных странах давно процветает хирургия. А у нас… Многое я бы мог, рассказать об этом.

Когда-то великий Петр был первым русским хирургом. В Англии и Голландии царь посещал не только судостроительные верфи, но и анатомические театры. Он вскрывал трупы, делал операции, выдергивал зубы, перевязывал раны. При нем почти всегда находился специальный пенал с набором ланцетов, ножей, щипцов.