- Мирон - племянник, а не сын. Ну, об этом после поговорим...

Дети встали, ушли, отец проводил их обиженным и удивлённым взглядом; что же - у них нечего сказать ему? Посидели пять минут, один, выговорив глупость, сонно зевнул, другой - надымил табаком и сразу огорчил. Вот они идут по двору, слышен голос Ильи:

- Пойдём, посмотрим на реку?

- Нет, я устал. Растрясло.

"Река и завтра не утечёт, а мать огорчена смертью родительницы своей, захлопоталась на похоронах".

Подчиняясь своей привычке спешить навстречу неприятному, чтоб скорее оттолкнуть его от себя, обойти, Пётр Артамонов дал сыну поделю отдыха и приметил за это время, что Илья говорит с рабочими на "вы", а по ночам долго о чём-то беседует с Тихоном и Серафимом, сидя с ними у ворот; даже подслушал из окна, как Тихон мёртвеньким голосом своим выливал дурацкие слова:

- Так, так! Жить нищим, - значит не с чем жить. Верно, Илья Петрович, если не жадовать - на всё всего хватит.

А Серафим весело кудахтал:

- Это я знаю! Это я да-авно слышал...

Яков вёл себя понятнее: бегал по корпусам, ласково поглядывал на девиц, смотрел с крыши конюшни на реку, когда там, и обеденное время, купались женщины.

"Бычок, - хмуро думал отец. - Надо сказать Серафиму, чтоб присмотрел за ним, не заразился бы.."

Во вторник день был серенький, задумчивый и тихий. Рано утром, с час времени, на землю падал, скупо и лениво, мелкий дождь, к полудню выглянуло солнце, неохотно посмотрело на фабрику, на клин двух реки укрылось в серых облаках, зарывшись в пухлую мякоть их, как Наталья, ночами, зарывала румяное лицо своё в пуховые подушки.

Пред вечерним чаем Артамонов спросил Якова:

- А где брат?

- Не знаю; сидел там на холме, под сосной.

- Позови. Нет, не надо. Как вы - согласно живёте?

Ему показалось, что младший сын едва заметно усмехнулся, говоря:

- Ничего, дружно.

- А - всё-таки? Правду говори...

Яков опустил глаза, подумал:

- В мыслях - не очень согласны.

- В каких мыслях?

- Вообще, обо всём.

- В чём же?

- Он всё по книгам, а я - просто, от ума. Как вижу.

- Так, - сказал отец, не умея спросить более подробно.

Накинул на плечи парусиновое пальто, взял подарок Алексея, палку с набалдашником - серебряная птичья лапа держит малахитовый шар - и, выйдя за ворота, посмотрел из-под ладони к реке на холм, - там под деревом лежал Илья в белой рубахе.

"А песок сегодня сыроват. Простудиться может, неосторожный".

Не спеша, честно взвешивая тяжесть всех слов, какие необходимо сказать сыну, отец пошёл к нему, приминая ногами серые былинки, ломко хрустевшие. Сын лежал вверх спиною, читал толстую книгу, постукивая по страницам карандашом; на шорох шагов он гибко изогнул шею, посмотрел на отца и, положив карандаш между страниц книги, громко хлопнул ею; потом сел, прислонясь спиной к стволу сосны, ласково погладив взглядом лицо отца. Артамонов старший, отдуваясь, тоже присел на обнажённый, дугою выгнутый корень.

"Не буду сегодня говорить о деле, успею ещё, поболтаем просто".

Но Илья, обняв колена свои руками, сказал негромко:

- Так вот, папаша, я решил посвятить себя науке.

- Посвятить, - повторил отец. - Как в попы.

Он хотел сказать шутливо, но услыхал, что слова его прозвучали угрюмо, почти сердито; он, с досадой на себя, ударил палкой по песку. И тотчас началось что-то непонятное, ненужное; синь глаз Ильи потемнела, чётко выведенные брови сдвинулись, он откинул волосы со лба и с нехорошей настойчивостью заговорил:

- Фабрикантом я не буду, я для этого дела не способен...

- Эдак-то вот Тихон говорит, - вставил отец, усмехаясь.

Не обратив внимания на его слова, сын начал объяснять, почему он не хочет быть фабрикантом и вообще хозяином какого-либо дела; говорил он долго, минут десять, и порою в словах его отец улавливал как будто нечто верное, даже приятно отвечавшее его смутным думам, но в общем он ясно видел, что сын говорит неразумно, по-детски.

- Постой, - сказал он, ткнув палкой в песок, около ноги сына. Погоди, это не так. Это - чепуха. Нужна команда. Без команды народ жить не может. Без корысти никто не станет работать. Всегда говорится: "Какая мне корысть?" Все вертятся на это веретено. Гляди, сколько поговорок: "Был бы сват насквозь свят, кабы душа не просила барыша". Или: "И святой барыша ради молится". "Машина - вещь мёртвая, а и она смазки просит".

Он говорил не волнуясь и, вспоминая подходящие пословицы, обильно смазывал жиром их мудрости речь свою. Ему нравилось, что он говорит спокойно, не затрудняясь в словах, легко находя их, и он был уверен, что беседа кончится хорошо. Сын молчал, пересыпая песок из горсти в горсть, отсеивал от него рыжие иглы хвои и сдувал их с ладони. Но вдруг он сказал, тоже спокойно:

- Всё это не убеждает меня. Этой мудростью дальше нельзя жить.

Артамонов старший приподнялся, опираясь на палку, сын не помог ему.

- Так. Значит, отец говорит неправду?

- Есть другая правда.

- Врёшь. Другой - нет.

И, махнув палкой в сторону фабрики, отец сказал:

- Вон она, правда! Дедушка твой её начал, я туда положил всю жизнь, а теперь - твоя очередь. Только и всего. А ты что? Мы - работали, а тебе гулять? На чужом труде праведником жить хочешь? Неплохо придумал! История! Ты на историю плюнь. История - не девица, на ней не женишься. И - какая там, дура, история? К чему она? А я тебе лентяйничать не дам...

Почувствовав, что он стал говорить излишне сердито, Пётр Артамонов попытался сгладить свои слова:

- Я - понимаю, тебе в Москве жить хочется; там веселее, вот и Алексей...

Илья поднял книгу, сдул с неё песчинки и сказал:

- Разрешите учиться.

- Не разрешаю! - вскрикнул отец, воткнув палку в песок. - Не проси.

Тогда Илья тоже встал и, глядя через плечо отца побелевшими глазами, сказал негромко:

- Ну, что ж, мне придется обойтись без разрешения.

- Не смеешь!

- Нельзя запретить человеку жить, как он хочет, - сказал Илья, тряхнув головою.

- Человеку? Ты - сын мой, а не человек. Какой ты человек? На тебе всё - моё.

Это вырвалось как-то само собою, этого не надо было говорить. И, смягчив голос, отец сказал, качая головою укоризненно:

- Так-то платишь ты за мои заботы о тебе? Эх, дурень...

Он видел, что Илья покраснел и у него дрожат руки, сын хочет спрятать их в карманы брюк, а руки не находят карманов. И, боясь, что сын скажет что-то лишнее, даже непоправимое, он торопливо сам сказал:

- Ради тебя я человека убил... Может быть...

Артамонов прибавил - может быть - потому, что, сказав первые слова, тотчас понял: их тоже нельзя было говорить в такую минуту мальчишке, который явно не хочет понять его.

"Сейчас спросит: какого человека?" - подумал он и быстро шагнул вниз по сыпучему склону холма, а сын оглушительно сказал в затылок ему:

- Не одного убили вы, вон там целое кладбище убитых фабрикой.

Артамонов остановился, обернулся; Илья, протянув руку, указывал книгой на кресты в сером небе. Песок захрустел под ногами отца, Артамонов вспомнил, что за несколько минут пред этим он уже слышал что-то обидное о фабрике и кладбище. Ему хотелось скрыть свою обмолвку, нужно, чтоб сын забыл о ней, и, по-медвежьи, быстро идя на него, размахивая палкой, стремясь испугать, Артамонов старший крикнул:

- Ты что сказал, подлец?

Илья отскочил за ствол дерева:

- Образумьтесь! Что вы?

Отец ударил палкой по стволу, она переломилась; бросив обломок её к ногам сына так, что обломок косо, кверху зелёным шаром, воткнулся в песок, Пётр Артамонов пригрозил:

- Нужники чистить заставлю!

И быстро пошёл, покатился прочь, шатаясь, чувствуя, что разум его снуёт в словах горя и гнева, как челнок в запутанной основе.