«24 апреля 1943 г.

Дорогая Джоан!

Рада узнать, что теперь ты зовешься именем своей святой. Это твой отец и Дилия назвали тебя Вивиан. Не я.

Мать-настоятельница написала мне о беседе с тобой на прошлой неделе. Поскольку она озабочена твоим духовным благополучием, то и решила, что по Божьей воле ты с этого дня будешь известна только под именем Джоан. И станешь отзываться исключительно на это имя. Любые письма, посланные Вивиан или Виви, будут нераспечатанными возвращаться к отправителю.

Будем надеяться, что, вдохновленная именем Жанны д’Арк, ты сможешь успешнее бороться с демоном, терзающим твою душу.

Мать-настоятельница объяснила также, что ты дерзила ей. Пыталась шутить и даже заявила, будто рада, что имя твоей святой не Хедвиг. Она пожаловалась, что ты обозвала ее бородавочником. Могу лишь от всего сердца согласиться с тем, что торнтонская школа подорвала твое уважение к святости и авторитету старших. Тебе крайне необходима дисциплина.

Нет, я не могу позволить тебе, вернуться домой. Тебе придется привыкнуть к академии. Просто на это потребуется время. Делись своими горестями с нашим святым Спасителем, погибшим за наши грехи.

Ты пишешь, как жалеешь, что обидела меня. Но должна понять, что ничем не можешь меня обидеть. Ты оскорбила Пресвятую Деву и Младенца Иисуса. Именно перед ними тебе следует пасть на колени и молить о прощении. Пусть Господь наш благословит тебя, а Дева Мария наставляет во всех деяниях.

Твоя любящая мать».

Тем же днем Виви потеряла сознание во время занятий гимнастикой. Ноги подогнулись, и она медленно опустилась на землю. Колени ударились о старые выщербленные доски пола. И было почти приятно просто лежать без движения.

Монахиня, присутствовавшая при этом, осталась спокойной, деловитой и едва ли не винила Виви за такую слабость.

Ей позволили вернуться в комнату на весь остаток дня, где она впала в лихорадочный сон. А проснулась насквозь мокрая от пота, на мокрой от пота постели. Головная боль, терзавшая Виви все эти дни, сверлила виски как победивший враг. Она попробовала подняться, но комната вместе со скудной обстановкой кружилась перед глазами. И она не могла остановить ни комнату, ни собственную дрожь.

Волны жара и холода накатывали на Виви, но она понимала, что должна дотащиться до ванной. Кое-как она встала, но ноги ее не держали. Тогда она поползла к двери и, дрожа от озноба, снова попыталась встать. Теперь это ей удалось, но она никак не могла обрести равновесие, словно некий шарикоподшипник, ответственный за балансировку тела, выбила злая, бездушная сила.

Виви с трудом поплелась по коридору, хватаясь за стены и дверные ручки. Остаток сил ушел на то, чтобы добраться до кабинки. Судороги сводили шею и спину. Голова раскалывалась так, что она словно лишилась зрения, и перед глазами плыли только черные и серые мушки.

Наконец дверь кабинки открылась, и Виви едва не закричала от облегчения. Кто-то пришел ей помочь! Какая-то добрая душа явилась, чтобы откинуть волосы с ее лба, положить мокрую тряпку, как это делала мать, когда она болела!

— Ты пробыла здесь слишком долго, — прозвучал чей-то голос. — Я доложу о тебе матери-настоятельнице за напрасную трату туалетной бумаги, Джоан Эббот.

Но Виви не ответила. Потому что лежала на полу в глубоком обмороке.

В чувство ее привел шорох ветвей, царапающих оконное стекло. Совсем как дома. Виви вдруг поверила, что каким-то чудом оказалась в Торнтоне, и едва не рассмеялась. Постель оказалась мягкой, и голова покоилась не на одной, а сразу на двух подушках. По какой-то причине она была убеждена, что, если немедленно не вскочит, опоздает на партию тенниса с Каро.

Открыв глаза, Виви надеялась увидеть комод и туалетный столик, шторы из мебельного ситца с розами и зелеными листьями, но взгляд уперся в белую занавеску, протянутую сбоку от кровати. По другую сторону шел ряд окон с закрытыми ставнями.

На какой-то момент Виви растерялась. И тут до нее дошло: она вовсе не дома. Непонятно где, но не дома.

Виви плакала до тех пор, пока от слез не намокли волосы и рубашка. Странно, она совсем не помнила, кто надел на нее эту рубашку. У нее такой не было. Ей ужасно хотелось высморкаться, но платка под рукой не оказалось, и она решила, что придется обойтись уголком простыни.

— Господи, — вздохнула она, — не хочу лежать в мокрой постели! Хочу умереть. Заснуть и не проснуться.

Но тут белую занавеску отодвинули, и Виви уставилась в круглое улыбающееся лицо, молодое и почти хорошенькое. На маленьком курносом носике сидели очки без оправы. Серо-голубые миндалевидные глаза обрамляли бесцветные ресницы и брови. Из-под покрывала выглядывали такие же светлые волосы.

— Как ты себя чувствуешь, Джоан Вивиан? — спросила монахиня.

Впервые за целый месяц ее назвали настоящим именем! Впервые за все это время ей улыбнулись, если не считать чернокожего проводника в поезде.

— Вы монахиня из Святого Августина? — хрипло прошептала Виви. Ее одеяние и покрывало отличались от одежды других сестер школы, а улыбка стала для Виви настоящим потрясением.

— Я из другого ордена: ордена сестер милосердия. Меня зовут сестра Соланж.

Французское имя.

Разговор уже утомил Виви.

Она закрыла глаза.

— Хочешь немного поесть? — спросила Соланж. Доброта, звучавшая в ее голосе, удивила Виви.

Уже так давно никто не проявлял ко мне доброты. В моей прежней жизни доброты было целое море. А я принимала ее как должное. Как сахар до войны.

Пытаясь сдержать слезы, Виви громко шмыгнула носом.

— Прости, пожалуйста, — всполошилась сестра Соланж. — Прежде всего тебе нужен чистый платок.

Она на минуту исчезла и вернулась с двумя чистыми полотняными платками, выглаженными и аккуратно сложенными. И положила их рядом с правой рукой Виви. Та схватила платок и поднесла к носу. Он пах чистым бельем и цветами, впервые с тех пор, как покинула дом, она ощущала столь чудесный аромат. Виви медленно развернула платок и вытерла, сначала глаза, потом лицо и, наконец, нос. Протянула руку ко второму, но тут же отдернула, словно испугавшись.

— Могу я взять второй, сестра? — настороженно спросила она.

— Ну конечно. Может, тебе нужна целая стопка платков?

Когда сестра Соланж снова исчезла, Виви постаралась как можно тщательнее вытереть лицо. Кожа на ощупь казалась неприятно липкой. На следы старых слез наслоилась влага новых.

Появившаяся монахиня положила на постель стопку свежевыглаженных платков. Было время, когда Виви даже не заметила бы такой любезности. Но теперь появление платков, в которых она так нуждалась, казалось настоящей роскошью, и первым ее порывом было их спрятать, пока не отобрали.

И когда монахиня отвернулась, Виви подумала: «Она не питает ко мне ненависти».

На этот раз сестра Соланж внесла большую белую миску с горячей водой. Поставила на столик у кровати, смочила в ней тряпочку, выжала и наклонилась над Виви.

— Закрой глаза, пожалуйста, — попросила она, накладывая теплый влажный компресс на ее веки. Виви глубоко вздохнула. Тепло проникало сквозь кожу, а доброта сочилась в раны, исполосовавшие сердце. Она снова задремала.

А когда проснулась, рядом стояла сестра Соланж с подносом еды. Незатейливый приятный запах картофеля, моркови и лука, сваренных в крепком бульоне, ударил в ноздри. Заглянув в дымящуюся миску, Виви увидела оранжевые солнышки моркови и зелень сельдерея. Рядом на тарелке лежал ломоть домашнего хлеба и стоял небольшой стаканчик яблочного сока.

— Ну вот, — сказала сестра Соланж, — твой первый больничный обед.

Монахиня не приказывала ей есть. Просто поставила поднос на стол, где Виви могла с опаской его рассматривать. Девушка медленно села и позволила сестре Соланж поставить поднос ей на колени. Глядя на него, она с трудом подавила рвотный спазм при воспоминании о пересоленной еде, которую подавали в академии.