- Эмма, отпусти… отпусти меня…

- Нет, - она целует его снова и снова, чувствуя уже на губах его собственные слезы, крепко обнимает, пропитав кровью платье, зарывшись пальцами в непослушные волосы, ласкает их, и судорожно дрожит, не в силах унять слез. – Я не могу отпустить тебя, не могу.

- Эмма, - взор его туманный, но он до последнего не отводит от нее потускневших глаз – прошу, не держи… Вытащи мое сердце и уничтожь его.

- Что? – широко распахнув глаза спрашивает девушка, принимая это за горячительный бред. – Киллиан, что ты говоришь?

- Эмма, Тьме нужна жертва. Если ты это сделаешь, ей… - он заходится кашлем, и потом жадно облизывает губы, - ей не нужна будешь ты. Раздави мое сердце, чтобы я умер, а не обратился во Тьму, прошу. Уничтожь его… любимая…

Свон поднимает глаза к небу, крепче сжимая его в своих объятьях.

Она не знает, что делать.

Но убить возлюбленного, вырвать сердце из его груди, уничтожить его, она не может.

Не может, и пусть весь этот проклятый мир горит синим пламенем.

========== Глава 21. Война ==========

Ее глаза – холодный лед, и волосы жесткие, словно ее сердце. Ее сердце давно перестало биться, еще до того, как она была убита. Оно больше не замирает от музыки или джина, и, как бы сильно она не любила это, не радуется, а скорее, выдает нужную эмоцию автоматически.

Устала ли она? Нет, она все так же хочет жить, столь же страстно и отчаянно, как и раньше, с таким же напором, с такой же дикой любовью к жизни, что всегда. Но теперь она точно знает, что чего-то в ее жизни не хватает, чего-то действительно важного, нужного, весомого, и, как не старайся, она не может заглушить эту пустоту.

Круэлла сидит у зеркала, внимательно рассматривая свое отражение, ни на минуту не расставаясь с любимым джином, запускает пальцы в волосы, изнемогая от скуки, и снова и снова возвращается к мысли, что что-то в ее жизни идет не так, как ей бы того хотелось.

Губы, кровавые бриллианты, сжаты в жесткую линию, уголки их опущены, а во взгляде, рядом со злостью, поселилось еще и холодное равнодушие, ранящее ее и задевающее за живое.

Взяв расческу, она начинает аккуратно причесываться, отделяя пряди друг от друга и рассматривая при этом свое лицо. За потускневшие от чего – то глаза стыдно перед самой собой. Пальцы медленно вползают в прическу, массажируя голову, но тяжелые мысли никуда не уходят из нее. Она не может простить обиду. Не может перекроить свое черное сердце. Не умеет забывать оскорбления и не прощает предательств.

На руке все еще синяки от недавнего общения с Темным. Для нее мерзкий Румпельштильцхен так и останется навсегда Темным, хоть тысячу их пройдет перед глазами.

Злость поднимается в ее душе, неспешно, медленно, растворяясь в ней, как алкоголь, клубясь, словно сигаретный дым. Руки болят, покалеченные ударом, отвратительные следы почти не сошли, хотя прошло уже столько времени, раны болят и саднят, и это не может не злить.

Снова она отпивает из бокала глоток джина, опрокидывая голову назад, чтобы ощутить, как приятный вкус наполняет горло. Она пьяна, сильно пьяна. Кто знает, что после своей смерти, и после воскрешения она пьет еще больше, вливая джин, как воду? Зачем ей это, увы, не скажет и сама. Это – единственный известный ей способ сделать так, чтобы чертово сердце не ныло. Она искала забвения всю жизнь, в чужих историях, в чужих постелях, крадя чужую жизнь, и была уверенна, что груз Тьмы не отпечатается на ее душе, не оставит своего черного следа. Радовалась мраку, как ребенок, всякий раз разрешая красть ему еще одну частицу души, еще один кусочек сердца, сладко сжимаясь в безропотном счастье всякий раз, когда Тьма разъедала ее изнутри, и думала, что этому никогда не придет конец. Точнее, она вообще не думала, просто жила. И вот – проснулась однажды утром, поцелованная Румпелем, а точнее, получив вместо поцелуев синяки, вместо ласки – боль, и осознала, что тонет, что, как утопленник, из последних сил барахтается на воде, а та все сильнее затягивает ее в свой омут, не давая опомнится, не желая пощадить. Тьма может приносить усталость. Теперь она поняла.

Круэлла поднимается, пошатываясь, пьяная, как чип, вынужденная ухватиться за стол, чтобы совсем не упасть. Головокружение стало теперь постоянным спутником, почти, как злость и апатия. Она ничего не хочет, только горит жаждой мести чертовому крокодилу, и сгорает от яростной любви к нему, к тому, что ее мучает, не в силах выставить ее из своего черного сердца, прогнать из своей головы, как не старается.

Едва приступ головокружения немного прошел, она одевает меховое манто, кое-как застегивает пряжку на туфлях, и, прихватив сумочку, выходит на улицу. Машина так и стоит там, где она ее вчера оставила, пригнанную из автосалона, сегодня ночью был ливень, и стекло ужасно мутное, с прилипшими комочками грязи. Перед глазами все плывет, линии размыты, предметы скомканы, границ нет, все напоминает какие-то пятна. Она снова закрывает глаза, борясь с тошнотой, снова напрасно пытается взять себя в руки. Не помогает и в машину она садится совершенно подавленная, нервная, напряженная.

Руки ложатся на руль, пытаясь ощутить его твердость, ноги ищут педаль газа.

Откидывая голову на подушки, она прерывисто вздыхает, хватаясь руками за сердце, которое колет и болит. Наверное, она и вправду слишком много лишнего выпила. Но не остановится, пока не дойдет до края, до грани, даже если грань эта означает смерть. Так легче, так проще, так хоть изредка можно не думать.

Заводит машину, все еще не вполне понимая, что делает и куда едет. Если суждено сегодня погибнуть, похоронив себя снова, но уже в своем авто – что ж, пусть, значит, ее темный путь окончен.

Сегодня уже нет той радостной, счастливой улыбки, что озаряет ее лицо всякий раз при вождении. Потому что сегодня она совсем не чувствует того, что всегда чувствовала за рулем – свободы. Оторваться от проблем не получилось, они все так же лежат на плечах мертвым, тяжелым грузом, все так же нападают, готовые ее растоптать, раздавить, уничтожить в любой момент.

Артура она увидела издалека, едва подъезжая к месту их встречи. Мускулистая мужская фигура стоит на пирсе, повернутая спиной к дороге, смотря на реку, словно ища там ответов на свои вопросы. Круэлла находила созерцание глупостью, разве что это не касалось наблюдения за смертью, но сейчас ей было не до осуждения или порицания. Даже думать над этим и то не особо хотелось, хотя в другой раз она бы непременно назвала бы соглядатая романтическим идиотом, и посмеялась бы над ним.

Он был пунктуален, и величав, как все короли. Губы передернулись в ироничной ухмылке, вспомнила Румпеля, он всегда называл себя королем Сторибрука – пафосно, четко, так же естественно, как и она себя когда-то короновала Тьмой.

Круэлла затормозила, с трудом удержав машину от заноса, и снова почувствовала адскую боль в ноге, которую несколько дней назад долго не могла высвободить из плена покалеченной Темным машины.

Открыла окно, и с бессменной вежливостью, произнесла:

- Доброе утро, ваше величество! – соблазнительно играя при этом ямочками. Даже если она будет умирать и скулить, как побитая собака, никто не должен видеть этого, никому не позволено об этом знать. Пусть он и дальше находит в ней лихую прожигательницу жизни, так проще. Так легче всем, и ему в том числе, не то рискует захлебнуться ее болью и утонуть в ее мраке.

Открывает дверь, приглашая его войти, он садится на сиденье около нее, целуя протянутую ему руку, и щекоча ее своими бакенбардами. Круэлла рассматривает его из-под полуприкрытых век, отмечая мужественный подбородок, крутую спину, широкие плечи, и прекрасную осанку. О да, он несомненно красив, и пусть замолчит проклятое сердце, отчаянно жаждущего уродливого, мерзкого калеку.

- Вы необычайно пунктуальны, дорогой! – с кошачьей улыбкой делает женщина комплимент, позволяя его губам задержаться на ее запястье чуть дольше, чем обычно.