Руки с отпечатками веревок, пленивших ее, когда царапала особо наглому санитару лицо и била ладонями в слабые, будто картонные дверцы кареты «Скорой помощи».

Странного врача, похожего больше на альбиноса, чем на медика, пришедшего на крики буйной пациентки, едва ее привезли и заперли в этой крохотной комнате, плененной удушливыми запахами.

Боль. Лекарства. Злость.

Равнодушие.

В конце концов, ее поглотило абсолютное наплевательское спокойствие. Чертову больничную баланду, что приносил санитар трижды в день, она не ела. Разбив пару тарелок об голову санитаров, вылив несколько порций похлебки прямо медсестрам в волосы, в конце концов, Круэлла перестала ее трогать. Жизнь в ней поддерживали все это время (а сколько времени, кстати, прошло? Два дня, три? Неделя? Месяц? Больше?) сухари, гордо именуемые хлебом, которые она грызла, чтобы не взвыть от голода, если уж было совсем невмоготу терпеть. Иногда она слышит, как желудочный сок бунтует внутри, разъедая стенки бренного тела, сводя кишечник в напряженный в спазме комок.

Полбутылки воды в день и несколько ломтиков так называемого хлеба – и ее голова гудит, разрываясь на части, раскалываясь, как орех. Вставать все сложнее, приходится закрывать глаза пока привыкнешь к кружащейся вокруг комнате. Передвигаться приходится, держась за стулья или хватаясь нервными руками за стены.

Она победила мать. И ее заволокла и вовсе непроглядная, черная мгла, что страшнее Тьмы и хаоса. Круэлла Де Виль до жути быстро теряла интерес к жизни.

Сидя на жесткой больничной койке с накрахмаленным до хруста бельем, она медленно умирала в одиночестве, даже не думая о том, кто остался по другую сторону двери, на свободе. Если ей суждено сдохнуть здесь, как собаке, она переживет и это. И пусть те, кто отправил ее сюда, до конца своих дней мучаются угрызениями совести.

Одна l в имени уже почти дописана, вычерчена отметиной на стене, очередь за второй. Нож царапает холодную стену с противным, резким, звенящим каким-то звуком, который в ушах Де Виль звучит слаще самой сладкой музыки. Опухшие от язв и свежих ран, искусанные в кровь губы – одно из напоминаний, почему она еще жива. Она должна жить до тех пор, пока не увидит, как они все сдохнут, все, кто стал причиной ее ненависти. Весь без исключения мир.

Шаги. Услышав их, Де Виль замирает и по-собачьи втягивает носом воздух, вынюхивая. Затем принимается ковырять стену еще активнее, со скоростью, которой бы и спринтер позавидовал, и с яростью, которой хватило бы на парочку мощных проклятий.

Легкий скрип двери не заставил Де Виль обернуться, лишь подстегнул ковырять свое странное имя дальше, работая пальцами все быстрее, буквально взмахивая ими. Отвратительный звук ножа становится громче, способный свести с ума того, кто пока еще его здесь не лишился.

Он пришел не один, а с врачом, заговорчески склонившемуся над ним и шепчущему, без сомнения, какая она неисправимая психопатка и чертова дрянь. Круэлла не останавливается ни на миг, не прекращает своей работы, как заведенная опасная игрушка разрисовывая стену долговечными рисунками, проводит самым острием, самым краем ножа по холодной стене, вгоняя его так глубоко, насколько может.

Он делает шаг, потом еще один, не уверенный и почти невесомый. Она прерывает, наконец, свою работу, поворачиваясь лицом к двери, и кладя нож около себя, накрывает его ладонью.

- Какого черта ты пришел?

Он с осуждением смотрит на доктора (как его там, кажется Уэйл, или что-то подобное?), наверняка напакостит ему за то, что дал ей нож, возможно даже убьет, и поделом. Одна тварь уничтожит другую. Закон капитализма в действии.

Он подходит ближе, она не двигается, но внимательно смотрит на него, сощурив глаза. Он предпочитает стоять, смотря на нее все тем же внимательным взглядом, в котором прячется скулящий щенок. Впрочем, Круэлла быстро решила, что долго с ним разговаривать – слишком много для него чести, потому переключает все свое внимание на притаившегося хищника Уэйла.

- О, докторито, дорогой! – на латиноамериканский манер распевно зовет она. – Как вам мое поведение сегодня? Я достаточно плохая девочка, м? – и озорно подмигивает в своей обычной, флиртующей манере.

Попытка ответа пресечена одним гневным взглядом Румпельштильхена. Подойдя к постели, он смотрит на нее несколько секунд, а затем протягивает руку, намереваясь взять ее за руку. Круэлла фырчит, качая головой, и подтягивает ноги, как ребенок, что вот-вот получит нагоняй от матери и пытается защититься, влезть в свой мнимый домик. Нет, Темный. Ты больше не прикоснешься.

Поколебавшись несколько секунд, Голд все же делает навстречу еще один шаг, теперь уже обжигая ее горячим дыханием.

- Вон. Пошел вон. Не подходи – чеканит слова, как монеты, Де Виль, вырывая схваченные было пальцы из его сухой горячей ладони.

- Я знаю, Круэлла, ты меня ненавидишь сейчас. Но тебе нужна помощь и мы оба это знаем. Я только пришел сказать тебе, что я всегда буду ждать тебя. И что для тебя все еще не поздно, слышишь? Если я смог не утонуть во мгле за столько лет владения Темной магией, ты тоже сможешь подняться.

Она закатила глаза. Черт побери, высоких фраз о надежде и вере в добро она могла ожидать от кого угодно, только не от подлого темного мага, ни один день которого не проходит без злодейства. Да что он себе позволяет, ублюдочный карлик?

Она злобно сопит, выпуская пар из ноздрей. Накопившаяся ярость почти уже готова вырваться наружу, бурей сметая все на своем пути, нужна лишь искра, одна-единственная искра.

И он дает ее, кончиками пальцев касаясь лица Круэллы, гладя ее впалые щеки и еще сильнее исхудавшее лицо. Проклятье! Где-то внутри, в области сердца, просыпается все та же дурочка, беззаветно влюбленная, готовая распахнуть объятья, снова принять его, опять простить. Круэлла стонет, бесполезно стараясь отогнать от себя эти мысли, и, затаив дыхание, наблюдает за другой его свободной рукой….

Цепкие пальцы хватают нож раньше, чем он успевает его забрать. Один удар, другой, третий, четвертый – резко, молниеносно.

- Чертов скот, я тебя ненавижу! Ненавижу, ненавижу тебя!

Он должен отпрянуть, должен что-нибудь сделать для защиты. Ну же, Румпель, не будь тряпкой, защищайся, дорогой! Но он ничего не делает, только вопит от боли сиреной, закрывая кровоточащие раны рукой.

Она извивается змеей в крепких руках подоспевших санитаров, вонзается одному из них, молоденькому и сладкому, в пальцы, оставляя след своих зубов, визжит от ярости, что ее все еще держат здесь, что пытаются сломать, изменить, переделать. Она бьется в конвульсиях, стуча головой о жесткую подушку, в попытках сбежать. Силы неравны, но она пытается. И, преодолевая конвульсивные судороги, захлебываясь горькой слюной, кричит:

- Я- Круэлла Де Виль! Я не меняюсь!

Санитары копаются вокруг нее, как муравьи в муравейнике, кровать жалобно скрипит от напора разъяренного женского и крепких мужских тел, в уши ультразвуком стучится ее собственный крик.