Граф только фыркнул, смерив нашу компанию без пяти минут презрительным взглядом. — А ты — яркий представитель психической устойчивости значит?.. Придумаешь, как объяснить человеческим деткам, откуда у мамочки ожоги от серебра на шее. А следы асфиксии? Наши с тобой были ближе к смерти, чем живые. Они с полуслова понимали. А эти малохольные… Еще и теннантовские.

— Что-нибудь придумаем. Только хватит о БДСМ в присутствии детей. Ни стыда, ни совести. — Я закатила глаза.

— Я пока только говорю. — Криво ухмыльнулся он. — Ты даже представить себе не можешь, что я для тебя приготовил за твои побеги от меня. Теперь, когда с врагами покончено, и у нас, наконец, появился шанс остаться наедине, сладкая птичка, ты у меня споешь похоронную со слезами на глазах. Плата за твои новые жизни все еще впереди. Если, конечно, примешь решение остаться, а не сбежать. Не обольщайся моими беседами, как с равной, когда мы в стане врага. За свои поступки придется платить. И ты знала об этом прекрасно. Сегодня вечером буду ждать тебя в музыкальной комнате с окончательным решением. Больше я метаний не потерплю и ноги свешивать с моей шеи не позволю. Либо ты уходишь навсегда, и я закрываю тебе все дороги и все пути в наш мир. Либо остаешься. Но последнее дастся тебе немалой кровью, потому что возвращение еще надо заслужить. А пока все, что ты заслуживаешь, увы, только боль.

Окинув меня неприязненным испепеляющим взглядом, Владислав открыл портал прямо посреди комнаты, и вчетвером мы шагнули внутрь, исчезая в голубоватом свечении.

Уложив Джека и Лили спать, я простучала каблуками по ступенькам лестницы и слегка коснулась пальцами двери музыкальной. Войдя внутрь и оправив на себе голубое платье в пол и прическу с вплетенными в волосы цветами, длинными локонами струившуюся почти что до пояса, я переступила через порог, закрыв за собой дверь. Он сидел за фортепьяно. Мрачный маэстро. Я видела только его напряженную спину в черном, забранные в высокий хвост волосы и его руки, так завораживающе для меня порхавшие по эбеновым клавишам. Не оборачиваясь и не отвлекаясь от игры похоронного марша Шопена, он резко спросил. — Что ты решила?..

— Я смиряюсь со своей судьбой, Владислав. — Едва слышно прошептала я. — Смиряюсь, ибо иного пути не вижу. Без тебя нет возможности идти дальше.

— Ну-у-у. — Так же резко, как играл, он повернулся ко мне. При этом клавиши многострадально взвизгнули и замолчали. — Ты жила же как-то больше пятнадцати лет без меня. Ты сменила три оболочки — Дианы Винчестер, Соланж Каллен и Элис Паркер-Лайл, перед тем, как вернуться к личине Лоры Уилсон, и была вполне счастлива. И что же? Блудная овечка вернулась с повинной?.. По меркам твоего родного мира ты уходила в две тысячи восьмом, а вернулась лишь теперь, в две тысячи десятом. Что заставило передумать сейчас?.. Ушла же уже в свой свет, что ж мятежной душе все покоя нет?..

Изогнув бровь, он омраченно смотрел на меня, ожидая ответа.

— Да, я жила в больших городах. — Я пожала плечами, склонив голову на грудь. — Меня окружали хорошие любящие парни. И я даже любила их в ответ. Каждого по-своему. Дина, Эдварда и Роберта. Но в них никогда не было того, что я вижу в тебе. С ними огонь вожделения не исхлестывал меня до язв. Я не ощущала этой тлетворной, привязавшей все нити моей души к тебе и вырывающей их с корнем без тебя, зависимости. С ними я чувствовала себя защищенной, уверенной в себе и своих силах, но ни один из них, с презрительной ухмылкой взяв меня за подбородок и сказав: ‘Ниц, сука’, не мог заставить меня упасть на колени перед ним. Ни один из них не выжирал меня энергетически настолько, чтобы заставить презреть в этом мире все, кроме него. Я была так рада, что, наконец, забыла и зажила. Так счастлива, что тебя нет в моей жизни. Каждый день я радовалась этой жизни без тебя. Но мне, на мое же горе, так и не удалось забыть эти глаза. Так и не удалось забыть первого, кто заставил меня посмотреть на него, как на мужчину. Не удалось забыть твое подземелье, куда, в который раз, как бабочка на пламя лампады, я лечу вновь и вновь за болью из твоих рук. За вспоротыми ранами и ожогами. Вернувшись сейчас навсегда, я одно скажу тебе. Да, ты прав. Я была счастлива с ними, с теми мужчинами. Но не жила. С тобой, лишь с тобой, я — это я. С тобой я ношу свое настоящее имя, данное мне при рождении. А Диана, Элис и Соланж — оболочки с псевдонимами. Они, как и те мужчины, были притворством, масками лжи, побегом мозга в надежде на то, что ты — не единственный… Что я смогу и без тебя. С кем-то красивым, юным и сильным. Но я не смогла. Не было эйфории, безумия. Огонь чувств не сжигал меня, развеивая пепел моего безвольного тела по ветру. Ни одного из тех мужчин я не желала так отчаянно, в готовности продать душу. Не желала ценой жизни и смерти. Я так тебя люблю… Идиотически, неправильно, обезбашенно, порочно, свято. Той любовью, которой сжигают миры и рождают что-то прекрасное, вроде поэзии. Ты причинил мне столько боли, сколько ни один из них не смог. Но силу моего притяжения не ощутить и не понять ни одному смертному. Ни одному смертному не понять, каково это любить и уважать тебя, словно божество. Поклоняться тебе, чувствовать, что каждый миг рядом с тобой исполнен святостью и божественностью. Но одновременно с этим уживается такая порочная боль в моем теле, которым я так желаю тебя, черную тварь, мрачное чудовище. Всей порченой кровью, каждым импульсом, каждым нервом желаю ощущать тебя в себе, чтобы ты не прекращал терзать, пытать, издеваться, смеяться надо мной, но был здесь и позволял себя любить. Я так желаю, что ночь разрывается всполохами огня в моей обессиленной голове. И даже с новыми избранниками, хоть я их и любила, отвлекаясь и живя жизнью иной, окончательно я не смогла забыть своего мастера. Твои глаза мне снились почти в каждом сне. И тогда я поняла одно… Мне с ними, со всеми, их рая недостаточно. Я хочу с тобой, в твой ад. В этом, наверное, и есть такая печальная суть. С симпатичными тебе ты хочешь счастья, любви и взаимности. Не получая этого, ты шлешь их к черту и ищешь других. А с тем ядовитым, кто выжег тебя, кто шил тебя черными нитками, острой иголкой по всему организму… С ним ты падаешь так глубоко на дно, что уже не хочешь ничего человеческого. Поэтому и заменить его не на кого. С ним хочешь испытать все пороки в мире. С ним хочешь то, чего в мире еще не придумали. И с ним ты даже не хочешь любви и взаимности. Потому что желаешь боли и горя. Причиняемых им. Потому что, если даже рот тебе зашьют его руки, ты будешь чувствовать только благодарность за боль. Благодарность за то, что он рядом. Даже с теми, с кем все было хорошо, симфония безумия Грига о тебе не замолкла, а душевные муки никуда не делись. Не к ним я вернулась, а к тебе… Я всегда к тебе возвращалась. И я знаю, что ты даже не сомневался в том, что пройдет лишь немного времени моей свободы, и я прибегу, склонив голову перед своим господином. Потому что эта сладкая манящая свобода, в которой нет тебя, ничего не стоит. Боги смеялись мне в лицо, глядя на мои убогие попытки начать жизнь без тебя. Больше я не хочу быть их посмешищем и убожеством для самой себя. Я попробовала жизнь на стороне, и у нее был сладкий вкус. Но ты скорее будешь горечью яда питаться и еле дышать, чем вкусишь мед и умиротворенно уснешь. Не по лекалам человечества я скроена. Поэтому я вернулась. Вернулась навсегда. С две тысячи десятого, на сегодняшний день в моем родном мире и до конца. Я больше никогда тебя не оставлю. Ибо сколько бы боли ты мне ни причинил, ты - то, на чем зиждется мое сознание и мое естество. Ты — мой затонувший корабль, а твое подземелье — единственное место, куда всегда бежал мой разум… Разрежь по-живому, избей в мясо, насилуй, кромсай, убивай, сделай со мной, что угодно… Я себе не принадлежу и никому не могу. Любые попытки завершаются провалом. Я — отработанный материал. Дэнелла Тефенсен была права. Я — кошмарная, бескостная тряпка своего хозяина. Но я не хочу быть ни кем-то иным, ни чем-то иным. И мне не нужен тот, кто будет любить меня до конца жизни. Мне нужен тот, кто сломает меня, убьет и снова возродит…