С самодовольной улыбкой Джиэнпиро кинул на койку Гэбриэла фото объекта. Вернее будет сказать, три фотографии на одной. Фотография мужчины при жизни — в широкополой шляпе с длинными распущенными полувьющимися волосами в золотых одеждах, фотография после смерти — в черном камзоле с забранными в конский хвост волосами, фотография в обличии страшнейшего чудовища с длинными зубами-иглами, высокими висками, звериными багровыми глазами и чешуйчатой кожей. Мужчина с первого снимка был серьезным, со второго — нагло ухмылявшимся, а его черные глаза: холодные, мертвые, страшные и невыносимо пугавшие… Я отвернулась от фотографии, давя приступ паники, но было уже слишком поздно. Перед глазами предательски почернело, дыхание сбилось, сердце пустилось в залихвацкой пляске галопом, а дышать стало совсем невозможно. Я уже задыхалась в приступе панической атаки со слезами на глазах. Когда хватило сил, я выкрикнула так, что было, спорю, слышно на весь собор.

— Да будьте вы прокляты так издеваться надо мной! Этот ублюдок уничтожил мое детство! Он изнасиловал меня, когда мне было двенадцать лет! Маленькую, беззащитную девочку! Он терзал мое тело, пил мою душу! Почему нельзя других выбрать на это задание?! Почему я, Господи? Я боюсь его! Я его ненавижу! Не смейте меня туда отправлять! Не смейте! Гэбриэл, не позволь им! Гэбриэл…

Через несколько секунд я почувствовала успокаивающие объятия. Прижавшись к груди друга, я сотрясалась от невозможных мучений в беззвучных рыданиях. Мысль о том, что снова придется встретиться лицом к лицу с этим исчадием ада и самой тьмы порождала во мне единственное желание. Оказаться мертвой прямо сейчас, на этом самом месте.

Ван Хельсинг поднял взгляд на холодно смотревшего на нас кардинала Джиэнпиро, гладя меня по волосам. — Вы разменяли свою совесть где-то между походами по барам в ночное время и съемом шлюх. Раньше у кардиналов был кодекс чести и сочувствия. А сейчас… Вы понимаете, на что отправляете пятнадцатилетнюю девчушку?.. Вам мало того, что она практически стала вервольфом, ведь Вы не желаете ни в какую давать антидот! Так теперь еще и отправляете ее на встречу с тем, кто разрушил ее жизнь, поломал ее психику…

— Я Вам советую, Мистер Ван Хельсинг, прикусить язык по поводу моей личной жизни. — Холодно перешел на официальный тон кардинал. — Вы оба расплачиваетесь за свои страшные грехи прошлых лет. И учитывая то, кем она была в пятнадцатом веке, ей еще мало досталось от Господа Бога нашего. Скажите спасибо, что я вообще пустил под свою крышу перерождение ведьмы, продавшей душу тьме. Чтобы очиститься от своих грехов, она должна убить того, кого выбрала в прошлой жизни и обратила к мраку. Так и только так она получит прощение. Я отдам антидот. Но Вам, Гэбриэл. Вколете ей его на двенадцатом ударе часов, но только после того, как она прикончит Дракулу. Не смотрите на крокодиловы слезы. Не смейте ей доверять. И, упаси Вас Бог, проявить сочувствие и отдать противоядие ей. Посмотрите, как быстро она скинет личину волка до убийства графа-вампира, лишь бы не причинять ему боль. Вы просто не осведомлены, молодой человек, о силе любви, за которую оба продали душу. Гладить ее по головке, бедную, плачущую, конечно, можно довольно долго. Но готовьтесь к тому, что сейчас проклиная его, увидев и поговорив с ним пару минут, она, как продажная девка, раздвинет перед ним ноги, забыв и об изнасиловании, и о детской психологической травме. Не стоит доверять малолетней наркоманке. Так было из века в век. В любом ее перерождении он так ее влечет, что она моментально теряет голову.

— Лора не обязана отвечать за поступки Маргариты. В ней нет больше той тьмы. Тьма развеялась после сожжения первой ее версии на костре. Она — обычная девочка, Джиэнпиро. — Так же холодно ответил Ван Хельсинг, отрицательно покачав головой.

— Пока что обычная девочка. — Лицо кардинала неприязненно исказилось. — Тьма на то и тьма. Она может побрать на любом отрезке пути жизни даже внешне кажущиеся невинными души. Вы предупреждены, Мистер Ван Хельсинг. Через два дня жду Вас у себя за получением антидота. Монахи займутся его изготовлением уже завтра. Отдадите его ей, пожалев ее, раньше срока, и лишитесь работы и крыши над головой. Здесь Вас больше не примут, Гэбриэл. Вы на пути очищения от тьмы, в которую добровольно себя толкнули практически шесть столетий назад. Не испортите все. Вы выезжаете на третий день. Никаких возражений…

Кардинал Джиэнпиро нарочито громко хлопнул дверью нашей комнатушки, оставив меня, зареванную на плече друга и наставника, и Ван Хельсинга, в гнетущем душу молчании и в тишине…

2003 год. Бистрица.

— А мне уже начинает нравиться Румыния. — Я сделала над собой невероятное усилие и попыталась выкинуть из головы две разъедавшие мое сознание мысли. О том, кем мне суждено стать уже завтра, и о том, с кем завтра же придется встретиться лицом к лицу. Не без труда, но даже получилось, пока я, заинтригованная и уже подпавшая под обаяние этой невероятно мистической страны, оглядывала гостиничный номер одного из недорогих отелей Бистрицы.

— Не привыкай. — Коротко отозвался на мои восхищенные возгласы Гэбриэл, и, поставив сумку со святой водой, серебряными кольями, распятиями, чесноком и прочими орудиями против нечисти (дескать, неизвестно, кроме Дракулы, на кого еще придется здесь наткнуться, ибо в девятнадцатом веке он жил не один, а с невестами), на пол, отбыл в душевую. — Мы здесь только ночь перекантоваться. Затем — прямиком в Трансильванию. Положим конец жизни безобразного растлителя малолетних, ты получишь свой антидот и забудем обо всем, как о ночном кошмаре, свалив отсюда по-быстрому.

— Почему я не могу держать его при себе? — Разнылась я, падая на один из белых диванов. Таких их здесь было аж целых два, и они образовывали собой аккуратный полукруг. Небольшой черный камин в стене с полосатым паласом возле него я приняла решение зажечь уже сейчас, благо зажигалку мой друг носил всегда с собой во внутреннем кармане сумки, потому что выкурить пару сигар в день был совсем не против, и, слушая, как весело потрескивают поленья, уставилась мечтательным взглядом в большое окно с видом на цветущий сад, предварительно аккуратно раздвинув нежный белый тюль и поправив ламбрекены на темно-серых бархатных занавесках.

Меня невероятно изумляло наблюдать за тем, как в этой комнатке модерн витиевато переплетался с вычурными узорами мебели стиля викторианской эпохи, из общего шаблона которого выделялись разве что два этих белоснежных дивана. Остальная мебель радовала привыкший к эстетике вкус: три стула, кровать, стол с резными ножками цвета красного дерева. Все-таки, что ни говори, а путешествие отвлекало даже от самых мрачных мыслей. Загадочная и таинственная Румыния же и вовсе манила своей красотой, мистицизмом и ощущением грядущих приключений.

— Вот бы остаться здесь жить навечно. — Тихим, но отчетливым, весьма мечтательным голосом почти пропело подсознание, но голос внутреннего ‘я’ тут же испортил всю романтику.

— Под теплым боком у маньяка, лишившего тебя детства? Ополоумела совсем или уже скучаешь по его холодным и грубым рукам?..

Язвительный голос этой противной субстанции во мне всегда так делал. Портил мне настроение и отравлял жизнь. Отчего-то смутившись и покраснев, я тихо выдохнула. — Заткнись.

— Ты что-то там сказала? — Раздался голос из душевой. Гэбриэл Ван Хельсинг сбривал щетину, наросшую за несколько дней поездки.

Пытаясь отмазаться, чтобы меня не приняли за сумасшедшую, ведущую беседы с самой собой, я свела разговор в другое русло. Наиболее терзавшее меня. — Да, сказала. Спросила, когда ты отдашь мне антидот.

— Ты слышала, что сказал Джиэнпиро. Я вколю его тебе, когда ты убьешь эту скотину. У тебя разве есть причины не доверять мне? Я всегда тебя прикрывал. Как бы ни было ужасно то, что с тобой произошло, но кардинал прав. Это наш единственный и, возможно, последний шанс. Никто из охотников особо рьяно не желает обращаться в вервольфа, а как иначе убить короля проклятых нам пока не известно. — Отозвался Ван Хельсинг, что-то напевая под нос.