Борис Леонидович, да и Гриша, как бы стесняясь друг друга, поочередно заглядывались на прелестную гостью. Она ловила эти взгляды и отвечала легким кивком, причем по преимуществу – в адрес Бориса Леонидовича.

Гриша подсел поближе к другу и в полголоса, чтобы никто не услышал, но при этом не подумал, что они секретничают, сказал:

– Ее зовут Лара. Она, знаешь, на кого похожа? На Катю Маслову в рисунках твоего отца.

Все художники той поры видели в женщинах один и тот же образ. Он возник впервые на картинах художника Россетти, увековечившего таким образом свою жену. Золото пышных волос, лунатический взгляд, мягкость позы и какая-то пронзенность смертью, жажда ее.

Гриша, хорошо зная своего друга и по одному взгляду определивший, что Боря помышляет как бы затеять с незнакомкой беседу, решил взять ситуацию в свои руки:

– Давай незаметно выйдем. Она нас поймет и тоже вслед выйдет. Я тебя познакомлю с ней.

Кавалеры очутились на лужайке перед домом и некоторое время дожидались. Но никто не появился. Гриша заерзал.

– А давай всех удивим!

И изобразил крик ночной птицы.

– А ты умеешь так?

Борис Леонидович попробовал. Вышло похоже. И они закричали, кто во что горазд. Длилось это шальное звукоподражание до тех пор, пока не разболелось горло.

Тогда вернулись в дом.

Взрослые оставались в прежних позах, молчали, задумавшись, даже не заметили исчезновения и возвращения проказников.

– Считается, что, когда вот так кричат совы, это к войне, – произнес Балтрушайтис со свойственным ему видом знатока.

Все с недоумением, не совсем понимая, о чем идет речь, переглянулись.

Лара, кажется, сообразила, в чем дело, и Гриша ей лукаво подмигнул.

Так же, четверть века спустя, доктор Левин подмигнул своему пациенту, стоя перед догорающими остатками прежней жизни.

– А ведь, если подумать, мы и впрямь тогда вызвали войну. До Сараева оставался месяц.

И он направился по дубовой аллее, ведущей к обрыву над рекой.

– Я туда не пойду, – решительно сказал Борис Леонидович.

– А ты по-прежнему так остро помнишь. Как твоя нога?

– Как и предсказывал твой отец. Срослась… но стала короче.

– Но хромота почти незаметна.

– Когда как. Но это спасло меня уже от двух войн.

Левин остановился, посмотрел на Бориса Леонидовича, потом отвел взгляд куда-то в сторону… И затем задумчивым медленным шагом они двинулись в сторону санатория.

– Ну вот. Ты не болен… Ты очень-очень несчастный. Словно заколдованный злым духом в сказке. Но это сейчас почти со всеми. Ты отдохни у нас, а потом возвращайся в город. Раз есть колдовство, найдется и расколдовка.

В санатории он провел полторы недели. В день выписки домой возвращался так долго, что иной посторонний добавил бы от себя: будто нехотя. Но он не домой не хотел: мучительно было возвращаться в жизнь и, он знал, начинать все сначала.

Это состояние словно передалось выбранному им трамваю. На вагон все время сыпались несчастья; то застрявшая колесами в желобах рельсов телега задерживала его, преграждая ему дорогу. То под полом вагона или на его крыше портилась изоляция, происходило короткое замыкание и с треском что-то перегорало.

Вагоновожатый с гаечными ключами в руках выходил с передней площадки остановившегося вагона, что-то чинил, опустившись на корточки. Движение возобновлялось.

Он сидел на левой одиночной лавочке вагона и видел ровную, ни чем не примечательную улицу. Иногда над крышами вырастали купола храма и снова заслонялись серыми постройками. Старая седая дама в шляпе из светлой соломки и в сиреневом, туго стягивавшем ее фигуру старомодном платье плелась по тротуару. Ее путь лежал параллельно маршруту трамвая. Трамвай то ломался, то, стронувшись с места, обгонял ее, но потом новая поломка заставляла его остановиться, и дама нагоняла его. Она была похожа на смерть.

Пассажир с левой одиночной лавочки был, пожалуй, единственным, кто наблюдал за необычным марафоном трамвая и старухи. Другие, особенно молодые мужчины, оказались втянуты в иное развлечение. Две ладные девки, очаровательные блондиночки, одна – в алом костюме с белым в горошек шарфиком, другая – в светло-бежевом платье, устроили на проходе вагона своеобразное соревнование. Одна из них, та, что в костюме, виляя бедрами, а где надо и слегка касаясь ими плеча сидящего или бедра стоящего мужчины, как бы дефилировала по вагону вперед-назад, пока вторая наблюдала за реакциями и засчитывала «очки» и «баллы». Потом подруги менялись местами. Звучали первые возгласы одобрения…

Неизвестно, чем и когда бы это приключение закончилось, но как только трамвай остановился возле желтеющих зарослей бульвара, та, которая с задней площадки производила подсчеты соблазненных ее соперницей зрителей, неожиданно, без всякой на то причины, спрыгнула на асфальт.

Недоумевающая подруга впопыхах ее нагнала.

– Что же ты, Ольга? Нам еще пять остановок! И мы опаздываем.

Сбежавшая из трамвая, не обращая внимания на возгласы подруги, продолжала молча идти с тревожным видом, погрузившись в свои мысли. Так они прошли в окружную квартала полтора, снова обогнав старуху.

– Там сидел такой человек… и мне вдруг стало страшно! – придя в себя, призналась Ольга.

К краю тротуара, по которому они шли, мягко подкатил открытый черный автомобиль. Там был молодой человек в форме летчика, развалившийся рядом с водителем. Окно открылось…

– Куда подбросить? Судя по всему – нам по пути, – по его лицу скользнула самоуверенная улыбка.

Пока девушки мялись и смущенно переглядывались, их нагнал трамвай, остановился в двух шагах, и Ольга с непостижимой быстротой внезапно скользнула вверх по его ступенькам.

Ее подруга, с сожалением взглянув на молодого человека в форме, вдруг улыбнулась и нехотя поставила ногу на ступеньку вагона.

Трамвай снова тронулся.

– Ну и дура же ты, Ольга! Ты-то хоть знаешь, кто нас звал с собой? Сын Сталина!..

Слегка надув губы, Таня отвернулась в сторону. Ольга тем временем старалась не смотреть на лавочку, где сидел он. Когда же осмелилась и украдкой бросила туда взгляд – лавочка была пуста.

Но к этому времени вагон достигал своей цели. За окном возникли трибуны стадиона, и пассажиры вместе с красотками повалили к проходу.

В тот солнечный день бабьего лета проходил молодежный конноспортивный праздник. Его вел знаменитый усатый кавалерист времен гражданской войны, так что номера этого дня были, главным образом, военные: то и дело вихрем проносились стайки джигитов, ловким взмахом шашки отрубавшие головы чучелам в униформах армии Запада.

Свою роль в апофеозе этого представления суждено было сыграть и Ольге. Четверка мощных ломовых лошадей прокатывала по овалу поля тяжелое сооружение в форме постамента, драпированного алым полотном. А на пике постамента красовались Ольга да какой-то мускулистый парень, оба, соответственно, полураздетые, он – с молотом, а она – с серпом в руках изображали знаменитую скульптуру Веры Мухиной «Рабочий и Колхозница», символ целой эпохи.

Когда квадрига остановилась перед трибуной, где восседал маршал, грянул военный оркестр, и человечек, помещенный во внутрь постамента, открыл специальный люк, через который Ольга с соседом по стремянке быстро спустились на землю, причем, ни тяжелый молот, ни поспешность не помешали «рабочему» плотоядно потрогать женщину за ляжку…

…Но вот распахивается полотняный створ, они отступают на зеленый луг и строевым шагом приближаются к трибуне, где, взобравшись на новое возвышение, вопя во всю голосовую мощь, декламируют то, что уже тогда было названо литературным монтажом. Сюжет этой газетной поэмки сводился к тому, что страна с небывалым подъемом штурмует вершины коммунизма, а те, кто пытаются нам помешать, враги разных мастей, будут низвергнуты в пропасть. Буденный казался довольным, кинохроникер его снимал, и публика на главной трибуне неистово хлопала в ладоши.