— Ну так, кхм, — наконец заговаривает он, и, когда я смотрю на него, это лишь нервирует его, потому что он облизывает губы, и его глаза становятся чуточку шире.

Я не могу не улыбаться.

— Ты меня боишься?

— Нет, — отвечает он, но это совсем неубедительно. — Я просто…

— Да?

— Ну, мы не говорили на самом деле после той ночи. Я просто хочу знать, нравлюсь ли я тебе еще? — он опускает голову, когда заканчивает предложение, и господи, ну почему он такой милый?

— Это было нормально, — лгу я. — Не так, как я представляла, но нормально.

Он выглядит успокоившимся и поднимает голову:

— Я подумал, когда ты перестала говорить со мной после…

— Это было глупо, — быстро отвечаю я. Я не знаю почему, но меня словно накрыло желанием заверить, что все хорошо. Мне нужно, чтобы все было хорошо. — Мне просто было стыдно.

— Тебе еще стыдно?

— Немного.

— Тебе не должно быть стыдно, — я смотрю на него, и он легко улыбается.

Я не могу не улыбнуться в ответ:

— Ты мне нравишься. Очень.

Его щеки покрываются еле-еле заметным румянцем. Мои же становятся ярко-красными, конечно же. Он, похоже, не заметил, потому что тихо говорит:

— Ты мне тоже очень нравишься.

Мы сидим там, застенчиво друг другу улыбаемся и несколько минут ничего не говорим. Но это не неловко; на самом деле это очень уютная тишина. Я не врала, когда сказала, что он мне очень нравится. Так и есть. Он нравится мне больше, чем кто-либо когда-либо, и мне больше нет дела до того, знает ли это кто-то.

Есть кое-что, что я ему не сказала, некоторые вещи, которые моя мама рассказала о его семье. Сначала я хотела сказать ему. Теперь же я не вижу в этом смысла. Это не имеет отношения к нему, ко мне, к нам. И это все, что имеет значение.

Мы можем построить свою историю.

— Я думаю, мы сможем лучше, — внезапно сказала я, прерывая тишину и глядя прямо на него. Его серые глаза загораются, когда я делаю это предложение, а губы еще больше изгибаются.

— Правда?

Я киваю, твердо решив сделать на этот раз все идеальным.

— Да, правда. Нам просто нужна практика.

Он снова мне улыбается, и я борюсь с желанием броситься на него. Это трудно, когда он выглядит так очаровательно (PS: никогда не говорите парню, что он очаровательный, думайте это про себя).

— У нас есть немного времени, — добавляю я, намекая. — Ну, знаешь, час. Или семь часов.

Он понимающе кивает.

— Семи должно хватить.

Когда мы пребываем в Лондон, я абсолютно уверена, что точно не девственница. Ноги все еще не подкашиваются и все такое, но теперь лучше. Мы дойдем до этого. В конце концов, у нас полно времени.

Не хочу выходить из поезда, но это невозможно, так как некоторые проводники уже ходят по проходам и проверяют каждое купе. Скорпиус берет мою сумку и помогает мне перекинуть ее через плечо.

— Ты будешь писать летом, да? — спрашивает он, поправляя лямку сумки и осторожно заправляя локон мне за ухо.

Я киваю:

— До сентября всего лишь два с половиной месяца.

— Это долго.

Я ободряюще улыбаюсь:

— Не забудь про мой день рождения. Это через три недели.

— Я знаю, — он знает, я уверена. Я просто дразнилась (ну, не совсем).

— Если кто-нибудь попытается убить тебя этим летом, дай мне знать. У моей мамы довольно высокий пост в министерстве, так что она сможет об этом позаботиться.

Он смеется и кивает.

— Окей, я дам знать, если какое-нибудь заказное убийство от моего деда покажется близким к успеху.

Я хватаю его за руку и притягиваю через разделяющие нас сантиметры, чтобы поцеловать еще раз. Это очень хороший поцелуй. И он такой, словно в нем полно какого-то скрытого смысла и обещания. И мне это нравится. Это заставляет меня чувствовать, что все и правда будет хорошо.

Когда мы выходим из поезда, то расходимся в противоположных направлениях. Мы прощаемся легким и едва заметным взмахом рук и идем каждый к своим родителям. Еще рано, чтобы устраивать церемонию знакомства. И мы не идиоты; мы оба знаем, что нас не встретят радостно в семьях друг друга. По крайней мере, пока. Но это будет.

Я надеюсь.

***

Я хватаю Лэндона и целую его в нос, который он вытирает с визгом. Он очаровательный и намного больше, чем был, когда я в последний раз его видела. Его волосы смешно взлохмачены, и у него огромное пятно от шоколада спереди на рубашке. Хорошо, что ничего не изменилось с маминым новым постом.

Я обнимаю ее и папу и оборачиваюсь на платформу, выискивая знакомые лица. Я не видела Ала и остальную семью с тех пор, как все сели на поезд, но оказалось, я сошла последней, потому что они уже возле поезда, ждут свои сундуки. Я должна пойти, забрать свой, ну, или, по крайней мере, убедиться, что он там, но папа берет это на себя и идет к группе людей там, посмотреть и поискать его.

Я чувствую себя совсем по-другому, совсем не так, как было, когда я в прошлый раз стояла на платформе перед Пасхой, и совершенно отлично от того, как я стояла здесь прошлым летом. Столько всего изменилось. Я даже чувствую, что я вряд ли уже тот же самый человек.

— Замечательно выглядишь, — мило говорит мама, пока я стараюсь удержать Лэндона на руках. — Ты выглядишь очень счастливой.

— Я счастлива, — улыбаюсь я не в состоянии удержаться. — Это лето.

Она смеется и покровительственно кладет мне руку на плечо. Она говорит о том, о сем, пока мы медленно идем к месту получения багажа, и я чувствую себя так, будто должна столько всего ей рассказать. Я не чувствовала себя так очень давно и признаюсь, это здорово. Конечно, я не могу рассказать ей все, но я хочу с ней поговорить.

Ого. Многое должно быть действительно поменялось.

— Выучила что-нибудь интересное в этом году? — спрашивает она, глядя на меня искоса.

Я оглядываюсь по сторонам и смотрю вокруг. Я вижу Джеймса, который тащит Алу его сундук, Лили, возбужденно болтающую о чем-то со своими родителями (которые стоят очень близко друг к другу) и закатывающую глаза на какой-то их вопрос. Хьюго рассказывает папе что-то, что оказалось смешным, потому что они оба смеются, как ненормальные. А на другой стороне платформы Скорпиус говорит со своим отцом, который, кажется, внимательно слушает и кивает всему, что тот говорит. И я оборачиваюсь к маме и улыбаюсь.

— Ага. Я многое выучила, вообще-то.