А потом зло плюнула в мою сторону, развернувшись, в изнеможении побрела к берегу, разгоняя грязь, которая так и не достигла ей выше колена, прочь из пруда.

Закрыв лицо, я тряслась на бревнышке, и рыдала громадными слезами...

– Ну и грязнуля... – сквозь слезы хихикнула ей вслед я. – Только выпустили, сразу грязь нашла...

– Что Джекки там делал!? – подбежала ко мне в шоке мама.

– Грязевые ванны принимал... – равнодушно ответила я. – Я ему сказала, что они лечат от всего, у нас тут грязь берут...

– Но ведь это свалка и помойка! – истерически воскликнула мама.

– Но он-то этого не знает! – резонно заметила я.

Мама бросилась вслед ему в баню, куда обезьяна быстро направилась снова, но, по счастью, быстро уразумела, что сейчас и в мужской бане это не лучший вариант успокоений и извинений...

Мари тихо рыдала в окне на первом этаже...

Дворецкий хмуро глядел на меня. Я спокойно поглядела на него. Он не мог понять моего спокойствия. А оно коренилось внутри от достоинства духа. Я могла играть кого угодно, но на самом деле внутри была, как рельс большой вагонетки из оружейного сплава с присадками, который ничем и никогда не согнуть – абсолютно незыблема в своем абсолютном бескорыстии, чистоте, абсолютной чести и честности, в которой я жила и о которой думала.

Для меня было просто немыслимо совершить что-то бесчестное или бессовестное, ибо честь и совесть и была я сама, основа моего я, всей моей жизни.

Если я жертвовала собой и жила на войне, так только для блага всех и Родины в первую очередь. Правда, в понятие Родина входил и Китай, и Япония, и Америка, и даже Россия, где мы прожили так долго...

И вообще весь мир, которому бы не мешало стать немного лучше... И я не могла бы сражаться и выжить, не имея этого ведущего стержня, который, на самом деле, ощущался окружающими, как бы я ни дурачилась иногда. Честь, честь, честь, из чести рождалась чистота и абсолютная честность... Хотя война и размыла некоторые границы допустимого, но и приучила меня к абсолютной целесообразности и пониманию чести и честности по внутреннему смыслу явления.

Постоянная война, бесчисленные военные конфликты мира, в которые бросало нас с отцом, научили оценивать нас людей не по титулам или богатству, а по величию, накоплениям или потенциалу духа, мощи и красоте индивидуальности, по ее умениям, высоте и мастерству... Точно так же она научила помогать людям по существу, а не так, как обычно делают «добрые» люди, давая деньги на выпивку.

Быть добрым по-настоящему, хоть это иногда и жестоко для них, любить людей по-настоящему, хоть для этого их приходится ударить.

Когда приходится оценивать интересы всех и находить наиболее оптимальный вариант без сантиментов к плесени, злу, просто потерявшим человеческий облик людям, которые из цинизма или душевной слабости начинают творить зло...

Настоящий воин не может быть циником – он должен сражаться для чего-то, иначе он погибнет при первых же чудовищных испытаниях. Представление сильных людей без внутреннего стержня чести – это обычно обман недобросовестных, или, хуже всего, аморальных и бесчестных писателей. В реальной ситуации бесчестные обычно предают или сдают напарников в самый критический момент, убегая с поля боя, ломаясь, просто предавая и оставляя их, и все.

Бандиты редко по-настоящему хорошие воины. Опасные – да. Удачливые – почти всегда. Но лучшие – нет. Ибо, даже несмотря на хорошую подготовку, – куда выше, чем у обывателей, – у них нет внутренней опоры, чтобы побеждать, а страх или корысть, или даже кураж слишком хрупкая опора среди безумия и тяжести настоящих боев...

Но их нельзя оставлять за спиной – трусливые, они всегда готовы ударить в спину.

По крайней мере, на моем опыте все такие люди заканчивали предательством подчиненных или соратников, если их ставили в действительно трудное положение. То есть, когда и надо было проявить всю выдержку и находчивость, когда небо без надежды и нет ничего, на что можно было бы опереться, когда якобы враг превозмогает и побеждает без всякой надежды... Ибо настоящий бой предполагает прежде самопожертвование для других.

Я столько раз видела, как в начале войны при внезапном нападении и в минуты растерянности и полного разгрома, они сдавали армии и сдавались сами, чтоб хоть ничтожно им доверять, а ведь их страны потом собирались с силами, останавливали, казалось, безнадежного врага и побеждали... Но те уже предали, оправдываясь тем, что думали, что все равно враг победит, и было только разумно сдаться.

Китаец столько раз говорил мне, что они себя считают самыми умными, ибо они будто бы опираются на обстоятельства. Но у них нет самого главного – опоры внутри себя, чтобы повернуть обстоятельства или опираться только на себя, когда все внешние обстоятельства безнадежны и там не на что опереться. И есть только единственная опора внутри тебя, ты сам, чтобы начать опираться на себя и поворачивать эти обстоятельства. А вот этой внутренней опоры, которая позволяет побеждать всегда, лишь временно отступая, чтобы победить, у них и нет...

Впрочем, философские раздумья, пока китаец все еще мелькал в этажах, были прерваны появлением папá из бани. Который хмуро приближался ко мне. А за его спиной в самой бане все еще маячила обезьяна, закутанная в простыню.

– Ну? – мрачно спросил отец. – Нашли?

Ну, сейчас ты получишь по полной программе, – злорадно подумала я.

– Как продвигается выполнение поручения? – строго, напустив суровый командирский вид, спрашивал отец, являя пример безжалостного домашнего тирана. – Нашли этого бородатого маньяка? Наш гость требует, чтобы его нашли и наказали!

Из-за его спины я уловила злорадный взгляд обезьянки, и поняла, что он-то прекрасно знает, что никакого бородатого не было и радуется, сволочь, тому, что загнал меня хоть в такую ловушку! Он надеялся, что мне попадет, ибо кого-то подставил, кого не было.

Ну, получай! – подумала я.

– Нашли? – удивленно переспросил отец.

– Так точно! – дурачась, отрапортовала я.

И увидела, как злорадство начало уходить из лица животного, сменяясь странным выражением.

 – Еле взяли! – вздохнула я.

Лицо того изменилось на зеленое.

– Сопротивлялся! – добавила я. И стала описывать ему бородатого воина-аристократа, с удивлением глядя, как с каждым словом, с каждой чертой описания лица, лицо у обезьянки вытягивается и белеет. Неужели он думал, что мы его не поймаем? Или он знаком с тем, кого подставил?

– Такая сволочь! – посетовала я. – Боец экстра класса! Пришлось намучиться, пока его «убила» и взяла двух его товарищей...

Обезьянка в ужасе раскрыла рот и закрыла лицо рукой. И губы, и руки у нее дрожали.

– Это же мой бр... – в ужасе начала бормотать она.

Она явно была знакома с мерзавцем.

– И что ты с ними сделала? – меланхолично спросил папá, не видя, что происходит сзади, и уже успокаиваясь. Поручение выполнено.

– Сдала приставу, он гнал мимо кандальников на галеры... – равнодушно ответила я, увидев, как вытянулись глаза замершей в простыне обезьянки. – Надеюсь, что их уже казнили, хоть я и отправила их просто на галеры... Все от вашего имени... Хоть схваченный все бормотал какую-то чушь, мол я Вооргот, я Вооргот...

Обезьянка с диким криком, оборвавшимся на ноте «Вооргот!», сорвалась с места, и, в чем была, то есть ни в чем, рванула на улицу.

С ошарашенным видом, не только я, но и слуги наблюдали, как он пытается словить и остановить кэб, повиснув на лошади и потеряв простыню, а потом вступил голым в драку с кучером...

– Ну и что ты на этот раз наделала!?! – с шипящим присвистом тихо спросил граф.

– Не знаю... – буркнула я. – Надо сказать, мне самой интересно, можно ли голым и без денег нанять кучера...

Вокруг меня собрались слуги.

– Ну и хоть ты мне хоть объяснишь, что он делает?

– Вскочил голым на коня и поехал на ... ! – совершенно точно описала я то, что наблюдала, ибо действительно не знала, куда он поскакал, под безумное ржание слуг, телохранителей и Мари, и тщетно пытаясь увернуться от тяжелой руки отца.