И только пастухам приходилось днём и ночью, в любую непогоду, оберегать от незваных гостей хозяйские табуны, отары и стада, и чем хуже была погода, тем чутче и неусыпнее они должны были бдить. Да ещё сторожевые отряды обучающейся военному делу молодёжи разъезжали от темна до темна по самому краю плато от Хаба до Напита, не спуская глаз с лежащей между горами тавров и скифскими пастбищами широкой долины, да и себя выставляя таврам напоказ, чтоб видели, что скифы всегда начеку и не вздумали сунуться к ним за лёгкой добычей. Хотя, конечно, многие входившие в пору жениховства юнцы всякий раз, отправляясь в дозор, мысленно просили Ария о встрече с таврами, мечтая привезти вождю и родным на острие копья косматую голову собственноручно убитого разбойника.
Одним из таких мечтателей был Канит. Желание добыть голову первого врага, вполне понятное после того как он стал женихом прелестной Фрасибулы (а вдруг в один распрекрасный день Савмак вернётся?!), подкреплялось у него ещё одним саднившим душу, не давая думам покоя, побуждением - стремлением отомстить за пережитый в недавнем плену у тавров страх. Эх, если б их дозорному отряду попался, возвращаясь из разбойной вылазки на пастбище, тот вожак в медвежьей шкуре, с изувеченной звериными когтями щекой!.. Или хоть этот, похожий на крысу поганец, зарезавший Сайваха...
Дозорных отрядов было четыре: два дневных (один ездил от Харака на север до пограничной с хабами Козьей горы, другой - на юг до Напита) и два ночных. Дневные дозоры состояли всего из двух десятков всадников, ибо, понятное дело, вероятность, что тавры сунутся "в гости" днём, была минимальной, а каждый из ночных отрядов, ездивших с факелами и собаками, состоял из полусотни молодых воинов. Если же днём валил густой снег, лил дождь или стоял туман, Скилак, руководствуясь здравой мыслью, что лучше перебдеть, чем потом кусать себе локти, считая потери, отправлял в сторожу тоже по полсотни воинов. Тавры, конечно, отлично видели со своих вершин, что скифы всегда начеку, и предпочитали искать добычу полегче у себя в лесах. Так что надежды Канита и подобных ему юнцов отведать таврской крови были весьма и весьма призрачны.
Каждый будущий воин, как полагается, с 13-14-ти лет получал место в одной из сотен, рядом с отцом и старшими братьями, в которой и оставался до старости, пока мог сидеть на коне, или до смерти, приходившей за многими задолго до седых волос. В дозоры из этих сотен ездила одна молодёжь до 25-ти лет, в том числе младшие сыновья Скилака и Октамасада. Через каждые семь дней, когда приходил черёд их сотни, Ариабат и Скиргитис выезжали из Таваны во главе сторожевых отрядов (попеременно то утром, то в ночь), а Канит и Сакдарис были у них десятниками над подобными себе "неоперившимися птенцами" из неродовитых семей.
Но и в свободные от сторожевой службы дни Каниту не сиделось дома. Наскоро проглотив за семейным завтраком несколько пирогов и выпив чашку тёплого козьего молока, перекинувшись парой слов с Мирсиной и приласкав младшую Госу, очень тосковавшую без почасту возившегося с нею прежде Савмака, он спешил на конюшню. Оседлав, когда мирсинину Золушку, когда выигранную Савмаком на памятных скачках белоснежную царскую кобылку, названную Вьюгой (которую Скилак сперва хотел отправить в табун, но затем передумал и отдал в утешение дочери Госе - как прощальный подарок от Савмака), то своего любимца Рыжика, он уносился в сопровождении пары сверстников из своего десятка в степь на охоту. Ни мороз и колючий ветер, ни вьюга, ни холодный проливной дождь, грязь и слякоть не могли удержать его дома - ведь с некоторых пор в глазах Канита всегда сияло яркое солнце, в ушах переливались соловьиные трели, а в сердце благоухали прекрасные весенние цветы.
В семье Скилака эти многочасовые поездки Канита в то время, как остальные предпочитали отсиживаться дома у тёплого очага, удивления не вызывали: он с детства горячо любил лошадей и не проводил и дня без конных прогулок. Одна лишь Акаста тотчас догадалась о причине каждодневных затяжных отлучек младшего сына вождя. Канит всё реже наведывался по ночам в её спальню и "скакал" на ней уже далеко не с прежним пылом. Конечно, причиной тому могло быть лишь одно - он завёл себе где-то на пастбищах другую любовницу, помоложе и, наверное, покрасивее, и возвращается от неё домой выжатый и опустошенный, как виноградный жмых. Ну что ж, грустно вздыхала Акаста, по-матерински нежно целуя и оглаживая крепко спящего, прижавшись к её горячему боку, Канита, ей ничего не остаётся, как смиренно благодарить Аргимпасу и за это...
Сакдарис теперь не часто присоединялся к Каниту в его прогулках, предпочитая отсиживаться дома в тепле, но Канит был этому только рад. Он бы с удовольствием отправлялся из дому с одним только Лисом, да сыну вождя не полагалось ездить без телохранителей - мало ли что может в степи случиться! Выезжая по утрам из Таваны, Канит подолгу задерживал восхищённый взгляд на белоснежных вершинах дальних гор, обводил глазами припорошенные снегом тёмные леса на склонах ближних гор, с блуждающей по губам счастливой улыбкой любовался закованными в игольчатые панцири изморози кусты и деревья по краям дороги, удивляясь, что раньше, в прежние зимы, не замечал всей этой красоты. Когда тёмные, косматые тучи заволакивали небо и горы, засыпая землю снеговой порошей или поливая её мелким нудным дождём, Канит и тогда находил в потускневшем, унылом пейзаже не замечаемые его тоскующими по домашнему теплу и уюту спутниками красоты.
И причиной этого света, озарявшего душу Канита, невзирая ни на какую погоду, была отнюдь не Фрасибула, о которой он, завидуя старшему брату, столько грезил, когда та была невестой Савмака. Да, он по-прежнему любил её всем сердцем и жаждал заполучить её в жёны, но когда то ещё будет! Может пройти ещё не один месяц, а то и год, прежде чем он сумеет украсить узду своего коня волосами первого убитого врага!
А пока что все мысли и желания Канита были обращены на вдову пастуха Иргана. С того самого дня, когда во время пурги Лис вывел его с друзьями к кошаре старика Хомезда, маленькая чёрная родинка и полные молока белые груди Зобены не выходили у Канита из головы. Чем бы он ни занимался, он вновь и вновь ловил себя на том, что думает о ней, жаждет снова её увидеть, услышать её ласкающий уши бархатный голос и смех. Нечто похожее Канит уже испытывал прежде по отношению к той же Фрасибуле и потом к Акасте, только теперь это захватило его с куда большей, почти непреодолимой силой, заставлявшей его каждое утро садиться на коня и, поманив посвистом радостно вертевшегося под ногами Лиса, отправляться "погонять ушастых". Впрочем, Канит не сильно огорчался, если добыча оказывалась скудной, - главное, что конь словно бы сам собой, неизменно привозил его к знакомой кошаре чабана Хомезда.
В первый раз (на третий день после памятного бурана) Канит долго выжидал в тени сосновой рощи, высматривая между лапами молодых сосен знакомые шатры и кибитки в углублении оврага, подыскивая подходящий предлог для своего появления здесь. Наконец придумал.
- Если что, скажем, что отец посылал меня с вестью к Радамасаду, а на обратном пути заехали сюда поохотиться, - обратился Канит к своим подручным. Те понимающе кивнули.
Старик Хомезд, его жена и невестка встретили сына вождя и его слуг как дорогих гостей, а главное - за кибиткой он увидел доившую кобылицу Зобену, одарившую его приветной улыбкой. Возликовав в душе и едва удержавшись от так и просившейся на губы ответной улыбки, Канит поспешил отвернуться, легко поддавшись уговорам Хомезда зайти в шатёр обогреться и немного перекусить, дав коням передохнуть после долгой скачки. Привязывая к кибитке коня, Канит смог ещё раз перекинуться сблизка быстрыми улыбчивыми взглядами с сидевшей с подойником на корточках под кобылой Зобеной.
Отдав женщинам всех четырёх добытых ими зайцев (себе они ещё настреляют на обратном пути, заверил Канит рассыпавшегося в благодарностях Хомезда), юноши с удовольствием расселись на мягких кошмах вокруг очага, протянув озябшие руки к огню.
