- А куда ведут Филусу? - тихим, напуганным голосом спросил за спиною Олгасия её маленький братик.
- В порт, - глухим, сдавленным горестью голосом ответил мальчику отец.
- А зачем?
- Её посадят на корабль и увезут... далеко-далеко.
- Зачем?
- Так приказал басилевс. Всё, сынок, молчи...
Десятки небольших лодок и многовёсельных баркасов каждый день, в любое время года, когда позволяла погода, перевозили через Пролив людей, животных и грузы. В это утро, на беду Филусы, погода не мешала переправе.
Придя на пристань, Олгасий выбрал четырёхвёсельную лодку, покачивавшуюся на привязи рядом с берегом, у вбитых в дно опор вытянувшегося на полплефра в гавань узкого деревянного причала. В лодке, закутавшись от холодного ветра и брызг в непромокаемые серо-зелёные плащи с глубокими капюшонами, поджидали желающих плыть на тот берег трое: сидевший у кормила старик, хозяин лодки, и двое молодых гребцов.
Четверо гинекономов спешились, передав поводья, копья и щиты оставшимся на конях товарищам. Дав с дозволения Олгасия минуту родным для последнего прощания с Филусой, стражники не без усилий вырвали её из объятий обливавшихся горючими слезами матери, братика и сестры, и повели по мокрым от залетавших в широкие щели брызг доскам причала к лодке. Один гинеконом, поотстав, спрыгнул с причала на берег и кинул на доски обточенный волнами камень величиной с голову. Забравшись тотчас опять на причал, он поспешил с камнем вслед за товарищами. Жестом приказав своим телохранителям оставаться на берегу, Ламах вслед за Олгасием, судьёй и писарем спрыгнул в лодку. Последним в лодку сел Хрестион, пожелавший увидеть сблизка, как умрёт убийца его друга Гикесия. Отец Филусы, приказав жене увести детей сквозь молчаливо расступившуюся толпу домой, сам остался у входа на причал, рядом с олгасиевым ослом.
Филусу посадили на носу лицом к берегу. Двое гинекономов тесно стиснули её с боков, ещё двое сели на соседнюю скамью за свободные вёсла. Старик кормчий и его помощник отвязали лодку от причала, гребцы дружно опустили вёсла в тёмную воду, и лодка, переваливаясь на накатывавших навстречу волнах, медленно и неохотно заковыляла к выходу из гавани.
Филуса глядела поверх голов сидевших к ней лицом на скамье под мачтой Олгасия и Ламаха на удаляющийся берег, шаря широко раскрытыми, горячечно блестящими глазами по лицам заполнивших длинную изогнутую набережную людей. Так и не найдя среди них лицо того, кого хотела, она перевела взгляд на увитую гирляндами жёлто-серых домов и красно-оранжевых крыш Гору, со знакомыми с детских лет очертаниями светло-серой зубчатой стены Акрополя, выступающей над нею светлой колоннадой и золотой кровлей храма Аполлона Врача, и забравшейся под самое небо мрачной глыбой Нового дворца. Потом она подняла глаза ещё выше и, отвернувшись от дворца, стала глядеть на перекинутый на севере через Пролив по сиявшему нежной голубизной небу, словно дорога в сказочную страну, волшебный мост из белоснежных облаков...
- Ну, пожалуй, довольно. Суши вёсла, ребята, - скомандовал Олгасий, когда лодка наконец выбралась из бухты на стрежень Пролива, и едва заметно кивнул сидящим возле Филусы гинекономам.
Один из них тотчас схватил девушку за руки, а второй крепко стянул запястья вытащенным из-за пояса ремешком. Затем тот, что держал за руки, достал из-за полы овчинного тулупа кусок дерюги, завернул в неё лежащий на дне лодки между ногами Филусы и Олгасия камень, стянул концы сыромятным ремешком и привязал на два узла к щиколоткам девушки. Филусу, замёрзшую на холодном морском ветру в промокших от брызг хитоне и накидке, била мелкая дрожь.
Сидевший справа от Олгасия Ламах, отвернув в сторону сумрачное лицо, глядел на мыс Дия и видневшуюся дальше над обрывом, за чёрными кронами деревьев, оранжевую крышу делиадовой усадьбы.
- Бедная, ты вся дрожишь! - сочувственно сказал Олгасий, наклонясь со своей скамьи близко к лицу девушки. - А ведь в воде будет ещё холоднее, особенно там, в глубине. Но стоит тебе сказать лишь слово, и мы отвезём тебя обратно... Ведь он предал тебя, не пришёл даже взглянуть на тебя в последний раз... Ну?
Мелко дрожащие посиневшие губы Филусы не в состоянии были вымолвить и слова, она лишь отрицательно покачала головой.
- И-э-эх! - протяжно выдохнул Олгасий и, опершись о плечо Ламаха, осторожно встал на широко расставленные ноги.
Стянув с головы упрямицы накидку, он сунул её в руки сидевшему справа гинеконому и легко поднял девушку вместе с подвешенным к ногам камнем на руки.
- Ну, раз так... прости, дочка. Да смилостится над тобой владыка Посейдон! Прощай!
Резко взмахнув руками, Олгасий бросил Филусу за борт, обращённый к Пантикапею, где всё ещё не расходилась толпа на набережной, ожидавшая заключительного акта трагедии. Девушка с тихим плеском упала между волнами на спину в трёх локтях от лодки. Завёрнутый в дерюгу камень тотчас потащил её ноги на дно. Встав вертикально, она инстинктивно выбросила вгору связанные руки и через секунду без звука исчезла в чёрной глубине...
По суровому, но справедливому боспорскому закону убийц детей, отцов, матерей топили в Проливе - чтобы на земле от них не осталось ни следа, ни могилы.
12
По глубокому снегу, пушистым лилово-белым ковром устилавшему под ветвистыми кронами вековых дерев покатые склоны Таврских гор, пробирался гуськом караван из трёх десятков людей и полутора десятков тяжело навьюченных тощих низкорослых мулов и лошадей.
Зима набирала силу. Дубовые, буковые и грабовые леса, покрывавшие нескончаемые горные массивы на северной стороне Большого хребта, давно сбросили зелёный наряд и надели мохнатые белые шапки. Тонкие ветки грабинников и рябин, упрятанные в прозрачные ледяные сосульки, согнувшись до земли, алмазно искрились в косых солнечных лучах, придавая скованному морозом, беззвучному, неподвижно-закаменелому лесу сказочную таинственность и красоту.
Но тавры, растянувшиеся длинной цепочкой по засыпанной выпавшим ночью снегом, но хорошо заметной среди нетронутой снежной целины тропе, вившейся между могучими стволами столетних буков, дубов и грабов, белыми шатрами и хрустальными арками покрытых снегом и льдом кустов, следуя за скрытым под ледяным панцирем ручьём, пробивавшим себе дорогу среди припорошенных снегом замшелых валунов и встававших на пути, то тут, то там отвесных скал, не обращали на красоты зимнего леса никакого внимания - для них это была привычная, повседневная картина. Они больше прислушивались, не потревожит ли гулкую тишину зимнего утра, нарушаемую лишь хрупаньем снега под подошвами да шумным дыханием перегруженных мулов, сердитый рёв тура, хрюканье выискивающих в снегу под дубами лакомство секачей, хруст веток под копытами ломанувшегося сквозь кустарник пугливого оленя или укрывшегося в чащобе стада лесных великанов зубров.
Отряд сопровождали четыре крупных пса-волкодава: двое рыскали по тропе впереди, ещё два замыкали шествие сзади. Тавры шли, разбившись парами: один, опираясь на копьё или толстую дубину, вёл под уздцы мула или коня, второй, ухватившись за хвост, шёл сзади: на спусках, придерживая, тянул на себя, на подъёмах пускал в ход палку.
Одеты тавры были кто во что: на одних были белые бараньи кожухи, на других - серые волчьи или заячьи тулупы, на третьих - кафтаны из оленьих, лосиных или турьих шкур; на всех были штаны из козьих или волчьих шкур мехом наружу, заправленные в невысокие сапоги из мягкой лосиной или оленьей шкуры, или из более губой и прочной шкуры вепря. На головах у большинства были тёплые ушанки из серых и белых заячьих шкурок, у некоторых - пушистые малахаи из рыжей лисы, белки или горностая; на одном, шедшем в голове отряда, должно быть, предводителе, шапка была из рыси. Почти у всех на плечах висели небольшие, плоские, круглые либо прямоугольные деревянные щиты, обтянутые шкурой вепря и обитые по краю и крест-накрест железными или медными полосами. За кожаные пояса у большинства были заткнуты спереди ножи и узкие двулезвийные топоры на длинных прямых рукоятках; у некоторых подвешены в ножнах короткие скифские акинаки или длинные греческие мечи; у всех на левом бедре висели полные стрел колчаны и торчали над головами длинные, узкие луки, носимые через правое плечо за опоясывающую наискось грудь тетиву из крепкой оленьей жилы.
