- Ну, почему? Если любого силача напоить до бесчувствия, или подмешать в вино сонное зелье, его задушит и ребёнок, - возразил Ламах, спеша выйти из эргастула на свежий воздух.

  - Это так, - согласился вышедший следом Олгасий, - но я присутствовал при допросе и по перепуганным глазам Горгия видел, что его клятвы - ложь! Жаль, что судьи не дозволили допросить Филусу с пристрастием - уж я бы заставил её рассказать, как всё было на самом деле! А так девчонке придётся умереть, а отцеубийца выйдет сухим из воды.

  - А что, суд уже был?

  - Да. Ещё пять дней назад её приговорили к смерти. Ждут только утверждения басилевса.

  - И что, ничего нельзя для неё сделать? - отведя глаза, спросил Ламах.

  - А зачем? Сама ли, вдвоём ли, а она всё же убила своего мужа, и смерть для неё - заслуженная кара. Единственное, что мы можем, это скрасить и усладить её последние дни на этом свете, чем и занимаются в меру сил наши гинекономы, - сказал Олгасий, пристально глядя в лицо бывшему соматофилаку, ещё не привычному к здешним порядкам. Ламах молча кивнул.

  Следующую ночь Филуса провела в его постели. Он накормил её хорошим ужином, напоил вином, присланными к нему в подарок от Олгасия, а затем они всю ночь без устали изнуряли друг дружку ласками, словно счастливые молодые супруги, забывшись сном в обнимку лишь под утро.

  Бастак по совету Олгасия не стал беспокоить гинекономарха утром и разослал гинекономов на службу самостоятельно.

  Часа через три сам Олгасий, не поленившись поднять грузное тело на второй этаж, постучал в запертую дверь ламаховой комнаты. Когда Ламах, одевшись, открыл дверь, явившийся с Олгасием раб внёс в комнату большой деревянный поднос, уставленный приготовленными Исигоной яствами, а сам он поставил на стол небольшой медный кувшин с неразбавленным красным вином.

  - Не стоит благодарностей, - решительно отклонил толстяк попытку смущённого Ламаха заплатить ему за вчерашний ужин и сегодняшний завтрак.

  После того как Ламах и Филуса умылись и с аппетитом прикончили завтрак, ждавший на лестничной площадке Олгасий вновь вошёл в комнату и, печально глядя на красивое, разрумянившееся от крепкого вина лицо сидевшей на ложе за Ламахом девушки, столь похожей на его Мелану, негромким, мягким голосом объявил:

  - Филуса, пробил твой час! Сегодня басилевс утвердил твой приговор. Оденься и ступай за мной. Внизу тебя ждут родные.

  Румянец медленно сошёл с лица Филусы, сменившись смертной белизной, её округлившиеся тёмно-зелёные глаза переметнулись от багровых губ главного тюремщика на лицо Ламаха, словно вопрошая, неужели он не защитит её, не попытается спасти? Ламах, не меньше неё огорошенный этой новостью, угрюмо насупив брови, опустил глаза и отвернулся, избегая её умоляющего взгляда.

  - Я готова, - тихо сказала она и, набросив на плечи тёмно-зелёную шерстяную накидку, медленно встала. Скрипнув расшатанным топчаном, Ламах вскочил на ноги одновременно с нею и поспешно вышел из комнаты.

  - Может, хоть теперь признаешься, как на самом деле было дело? Тогда казнь отложат, а то и вовсе отменят. Подумай хорошенько, не губи свою молодую жизнь, - попытался уговорить несчастную Олгасий.

  - Нет. Я сделала это сама.

  - Жаль... Впрочем, у тебя ещё есть время, чтоб передумать... вплоть до последней минуты.

  В широком дверном проёме напротив комнаты гинекономарха столпились, навалившись друг на друга, все бывшие в этот момент в казарме гинекономы и женщины. Провожаемая их любопытными и сочувственными взглядами, Филуса, сопровождаемая сзади Олгасием, Ламахом, и четырьмя молодыми гинекономами (по двое сатавков и меотов), которых новый гинекономарх, устроив им вчера "проверку боем" на тюремном дворе, выбрал себе в телохранители и ординарцы, медленно сошла по лестнице вниз. В проходном коридоре к ней с плачем бросились мать, младшие сестра и брат, обнял разрыдавшуюся у него на груди преступницу-дочь и пустивший по изрытому морщинами, красному обветренному лицу скупую слезу отец, считавший в глубине души себя виновником гибели дочери: ведь если б он, позарившись на богатства, не отдал её за старика Гикесия, ничего бы этого не случилось.

  Там же в коридоре Ламах увидел почтенного вида седовласого старца в дорогой обуви и одежде, хмуро стоявшего у входных дверей, опираясь на резной посох с кукарекающим на круглом позолоченном набалдашнике петухом. То был владелец мастерской по производству парусов, канатов и прочей корабельной оснастки Стафил - один из судей, судивших Филусу, явившийся с только что утверждённым басилевсом приговором, дабы присутствовать при его исполнении, пояснил Олгасий, знакомя Ламаха с почтенным старцем. Ламах, как гинекономарх, тоже должен будет присутствовать при казни, чтобы засвидетельствовать её своей подписью на приговоре: что делать - такова одна из малоприятных "привилегий" его новой должности, добавил он.

  Минут через пять Олгасий отнял по требованию не желавшего попусту тратить своё драгоценное время судьи приговорённую у родных, и вывел её на улицу, где перед дверями выстроился буквой "пи" верхом на конях десяток вооружённых копьями и щитами гинекономов. Шагах в десяти стояло в молчании около полусотни мужчин, женщин и детей - знакомых, соседей Филусы и просто зевак, сбежавшихся из близлежащих домов, прознав о предстоящей казни мужеубийцы.

  Филуса, появившись на пороге, тотчас с жадностью принялась шарить блестящими от невысохших слёз глазами по обращённым в её сторону лицам, видимо, рассчитывая увидеть среди них Горгия. Но надежда её попрощаться любимым, ради которого шла на смерть, хотя бы взглядом, не оправдалась: у Горгия либо не нашлось мужества явиться сюда, либо он трусливо прятался где-то в задних рядах. Зато рыботорговец Хрестион, на дочери которого должен был жениться Горгий, был здесь, явившись, чтобы увидеть собственными глазами, как умрёт ненавистная преступница.

  Едва Филуса вошла внутрь образованного гинекономами квадрата, из толпы в её адрес полетели злобные, главным образом женские, выкрики:

  - Мужеубийца!

  - Шлюха!

  - Гнусная тварь!

  - Сдохни, мерзавка!

  Вслед за голосами полетели приготовленные весело скалящимися мальчишками комья грязи и снежки, попадавшие не столько в преступницу, сколько в прикрывавших её щитами стражей и их беспокойно заржавших и порывавшихся сорваться в бег коней.

  - Гинекономарх, действуй! - подтолкнул Олгасий в плечо растерянно остановившегося на каменной ступени у дверного порога Ламаха.

  Обежав остановившихся под обстрелом гинекономов, Ламах отважно ринулся на толпу с посохом в левой руке и выхваченным на бегу акинаком - в правой.

  - А ну, прекратить! Сейчас прикажу сечь вас плетьми!.. Всем молчать! Расступись! Назад! Все назад! Освободите дорогу!

  От ворот конюшни уже спешили, размахивая над головой плетьми, четверо его телохранителей, отправленных несколькими минутами ранее из коридора седлать коней.

  Напуганная толпа прекратила метание и расступилась. Бросая по сторонам грозные взгляды, Ламах пошёл вслед за расчищавшими путь телохранителями, по-прежнему держа наготове обнажённый меч. За ним тронули коней конвоиры - трое впереди, трое сзади и по двое с боков - и двинулась в свой последний путь охраняемая ими преступница. За узкими мускулистыми крупами и коротко, по скифской моде, подвязанными хвостами задней тройки двинулись судья Стафил, с присоединившимся к нему по выходе на улицу судебным грамматом - пешком, и главный тюремщик Олгасий - на подведенном рабом осле; за ними, беззвучно плача, - родные осуждённой на смерть мужеубийцы, потом - на некотором удалении - молчаливая толпа, по мере движения, быстро обраставшая всё новыми падкими до щекочущих нервы зрелищ зеваками. Из открытых окон на втором этаже за всем происходящим с любопытством, страхом и жалостью наблюдали оставшиеся в казарме женщины и дочери Олгасия, пока гинекономы с Филусой не скрылись за ближайшим поворотом.