Всё это Олгасий рассказал, желая произвести на новоназначенного начальника впечатление, дабы тот понимал, что его знает и покровительствует сам архистратег Молобар, и с ним полезнее дружить, чем враждовать, а ещё лучше - породниться. Самого Ламаха расспрашивать о его прежней жизни Олгасий посчитал неудобным, да и не нужным - то, что он мог бы рассказать о своей прежней солдатской жизни, вряд ли подобало слышать девичьим ушам. Достаточно было того, что в свои 30 лет Ламах был всё ещё не женат и этим представлял особый интерес для Олгасия и его девиц.

  Наконец Ламах отодвинул от себя миску с подсунутыми на закуску мочёными яблоками, сказав, что больше не лезет, встал и поблагодарил хозяйку и её поварих за прекрасное угощение.

  - Тебе и правда понравилось? - спросила с довольной улыбкой Исигона.

  - Да. Олгасию, которого так кормят каждый день, можно только позавидовать, - улыбнулся Ламах. - Даже в доме Хрисалиска еда не была такой вкусной.

  - А ты разве обедал у Хрисалиска? - живо спросила Мелана, сидевшая по ту сторону стола ближе всех к отцу и Ламаху. За весь обед девушки не проронили ни слова, молча внимая разговору отца с гостем.

  - Да. Я служил в сотне его внука Делиада и, получив ранение под Феодосией, около месяца пролежал в его доме.

  - А как ты был ранен? - продолжила допрос неугомонная Мелана. - Пожалуйста, ну, пожалуйста, расскажи!

  - Ну-у, это была не совсем рана. Вернее, рана, но не боевая, а так - несчастный случай...

  Ламах опять присел на край скамьи, теперь уже не украдкой, а в открытую любуясь очаровательным личиком любопытной красотки. Олгасий тотчас воспользовался случаем, чтобы вновь наполнить скифосы. Время от времени смачивая горло глотком вина и стараясь избегать грубых солдатских выражений и слов, он рассказал, как воины поймали под Феодосией убежавшего от скифов полудикого вороного жеребца редкой и особо ценной бактрийской породы.

  - Это не того ли, что затем купил на торгах в Пантикапее за сто золотых монет гиппарх Горгипп? - перебил Ламаха Олгасий.

  - Он самый, - подтвердил Ламах. Далее он рассказал, как жеребец выкинул из седла севшего на него Делиада, как затем они с Делиадом попытались усмирить дикий нрав жеребца, запрягши его в телегу, и как это в итоге закончилось для него переломом угодившей под тележное колесо левой ноги.

  - А нос тебе тоже конь копытом перебил? - спросила Мелана.

  - Мелана! А ну уймись, не донимай гостя! - прикрикнул на дочь Олгасий.

  - Нет, - улыбнулся Ламах, ничуть не обидевшись на юную красавицу, довольный, что смог её заинтересовать. - Нос мне сломали года три или четыре назад во время драки в порту с понтийскими моряками. Те говорили обидные слова о нашем басилевсе, и мне с товарищами пришлось поучить их вежливости. Вот тогда мне и перепало табуретом по лицу.

  Мелана от души рассмеялась, сверкнув, будто ожерельями, мелкими жемчужными зубками. Хохотнули и её сёстры, кроме представившей, как ему было больно, Кулии; улыбнулась даже Исигона со своего стула.

  - Ну, чего смеётесь, дурёхи! - беззлобно приструнил дочерей Олгасий. - Подобной раной за честь басилевса можно гордиться побольше, чем многими боевыми!

  Обрадованная словами отца, Кулия решилась спросить Ламаха, видел ли он сблизка басилевса.

  - Конечно, - улыбнулся кончиками губ Ламах, обратя ласковый взгляд на свою "невесту". - Ведь мне много раз приходилось охранять покои басилевса. Так что видел совсем близко, вот как вас, и басилевса, и его наследника, и Левкона, и Герею, и их прелестную дочь Элевсину. Кстати, ваша Мелана, кажется, одного с ней возраста и, по-моему, чем-то похожа на царевну.

  - Как интересно... Расскажи нам о царской семье, - зардевшись на смуглых щёчках румянцем, попросила польщённая сравнением Мелана. Но Ламах ответил, что он и так сегодня чересчур у них засиделся: пора ему, наконец, приниматься за дело. А о царевичах и царевнах он расскажет как-нибудь после - надо же что-нибудь оставить и для другого раза!

  Поставив на край стола допитый наконец скифос, Ламах поднялся и, ещё раз поблагодарив хозяек за превкусный обед, сказал, что очень рад был познакомиться со своими новыми соседями. Пожелав, чтоб боги всегда были милостивы к этому дому и всем его обитателям, он протиснулся мимо поднявшихся из-за стола девушек и покинул вместе с Олгасием трапезную.

  После их ухода Кулия, так и не дождавшаяся, к немалому своему огорчению, от Ламаха просьбы считать её своей невестой (это оттого, что Мелана отвлекла его своими расспросами, решила она), не утерпев, сама поведала матери и сёстрам, что Ламах обещал, и даже поклялся (приврала она для пущей важности) взять её в жёны, и радостно показала стоявшим напротив старшим сёстрам язык.

  - К тому времени, когда с тобой можно будет возлечь на брачное ложе, у твоего жениха выпадут последние волосы и зубы! Ха-ха-ха! - звонко рассмеялась в ответ злая Мелана, доведя бедную Кулию до слёз.

  Пройдя с Олгасием по пересекавшему нижний этаж коридору, Ламах резко распахнул зелёную дверь и оказался в знакомом проходном коридоре. Оглядевшись, он удовлетворённо кивнул. Как он и приказывал, коридор теперь охраняли четверо стражей, стоявших парами в обнимку с копьями у наружных и внутренних дверей. Отложив по совету Олгасия посещение эргастула до завтрашнего утра, когда содержащиеся там узники и городские рабы все будут на месте, Ламах поднялся на второй этаж, Олгасий же, проводив гостя, вернулся к себе, чтобы по привычке соснуть часок-другой после сытного обеда.

  Войдя в казарму, Ламах заметил, что и второй его вчерашний наказ исполнен: вымытые дощатые полы, когда-то покрашенные в красный цвет (краска хорошо сохранилась лишь под лежаками), блестели чистотой, свободные койки были приведены в более-менее благообразный вид. В остальном же присутствовавшие в казарме несколько десятков гинекономов и женщин, как и вчера, привычно коротали время за игрой в кости и досужей болтовнёй в хорошо освещённой передней комнате, либо спали или занимались "верховой ездой" в погружённых в полумрак дальних комнатах. Ужалив внезапно возникшего на пороге чужака недобрыми взглядами, гинекономы продолжили тарахтеть в наступившей при его появлении тишине костями. Ламах спросил, где Бастак.

  - Следит за порядком на городских улицах, - ответил с вызовом, не взглянув в его сторону, один из игроков.

  Ламах спокойным тоном велел подойти пентаконтархам и декеархам. К нему неохотно подошли двое. Спросив их имена, он приказал им взять светильники и сопроводить его по казарме. Убедившись, что прибрана вся казарма, а не одна передняя комната (гинекономы, понятное дело, не утруждали себя уборкой, задействовав для этого содержащихся в эргастуле рабов), Ламах, вернувшись, громогласно объявил, что отныне при появлении начальника все находящиеся в этот момент в казарме пентаконтархи и декеархи должны тотчас прервать свои занятия и предстать перед ним в ожидании приказаний, а кто сочтёт это для себя затруднительным, сей же миг распрощается с должностью - найдём вместо них более исполнительных. Попросив одного из декеархов послать кого-нибудь в харчевню Мамия за его посохом, Ламах вышел на лестничную площадку.

  Открыв дверь своей комнаты (хлипкая задвижка на ней была только с внутренней стороны), он с удовлетворением отметил, что гинекономы не забыли прибраться и здесь. Запалив от освещавшей лестницу лампады найденную в комнате плошку, Ламах поставил её на столик, не снимая скификов, вытянулся на топчане и прикрыл глаза.

  Через несколько минут его раздумья прервал осторожный стук в дверь. Открыв отяжелевшие веки, Ламах привычным рывком переменил лежачее положение на сидячее и пригласил войти - задвижку он не запирал. В комнату бесшумно скользнул один из декеархов. Притворив дверь, он, расплывшись в масленной улыбке, спросил, не желает ли гинекономарх развлечься с какой-нибудь красоткой. Ламах, в котором прелестная дочь Олгасия возбудила похотливые мысли и мечтания, ответил, что желает.