- Почему же не в моей комнате? - удивился Никий. - А где наши рабыни?
Воин молча указал взглядом на одну из дверей.
- Все на месте?
- Все...
Направившись к указанной двери, Никий ещё за несколько шагов услышал доносившиеся оттуда звуки интенсивной любовной битвы. Распахнув дверь, он увидел ожидаемую картину: на дальних от входа топчанах стояли на четвереньках две хрисалисковы рабыни - одна к двери лицом, вторая - задом, и над каждой в поте лица трудились по трое его бойцов, в числе которых был и его юный ординарец Гелий. Воины были в кожаных доспехах, но с приспущенными штанами; их шлемы, щиты и пояса с оружием были аккуратно сложены на двух ближних топчанах. Не сказав ни слова, Никий закрыл дверь и заглянул в две соседние комнаты, обнаружив там сходную картину.
Строго приказав двум караульным не стоять без дела, а задать соломы лошадям, Никий направился к смутно видневшемуся сквозь туман в дальнем углу колодцу, около которого топтались три-четыре местных воина; один, скрипя на весь двор несмазанным воротом, поднимал подвешенным на железной цепи медным ведром из огороженного невысоким каменным квадратом чёрного зева воду, остальные таскали её в деревянных бадьях в расположенную напротив поварню.
Через полчаса, подкрепившись со своими воинами лёгким завтраком и попрощавшись дружески с проспавшимися к этому времени местными гекатонтархами, Никий вывел свой отряд из лагеря на большую дорогу. К этому времени он чувствовал себя уже гораздо лучше. Поборов искушение забраться в кибитку к отдыхавшим после ночных трудов рабыням, Никий решил проделать оставшийся путь верхом, рассчитывая, что холодный утренний воздух к моменту встречи с царевичем Левконом окончательно прояснит голову и приведёт его состояние в норму.
"Интересно, удастся ли хоть краем глаза увидеть Герею? - думал он, гоня каурого машистой рысью по далеко видной в редеющем тумане дороге. - Может и она выйдет вместе с мужем, чтобы поблагодарить меня за доставленные от отца дары? Надо бы ехать помедленнее, ведь она встаёт наверняка поздно". Никий натянул повод, переведя радостно разогнавшегося каурого на лёгкую рысцу. "Хотя, конечно, вряд ли, - мысленно вздохнул он с сожалением. - С чего бы ей покидать гинекей ради какого-то гекатонтарха?"
Изредка понукая в охотку бежавших по ровной подсохшей дороге лошадок, Савмак, поглядывая на стлавшийся обочь дороги туман, с сердечной тоской вспоминал, что такая же противная, ненастная, недобрая туманная погода стояла и тогда, когда он скакал с отцом, братьями, соплеменниками напитами и всем бесчисленным скифским войском к боспорской границе, надеясь через день-другой увидеть главный город боспорских греков и мечтая славными подвигами заслужить право просить у царя Палака в жёны его сестру Сенамотис... И вот, похоже, скоро он таки въедет в Пантикапей, но не как герой-победитель, а как жалкий пленник, ничтожный, презренный раб... А Сенамотис? Увы, она останется только в его похожих на сладостный сон воспоминаниях...
Савмак подумал о Ториксаке. У него как раз умерла жена, бедняжка Евнона. Может, Ториксак выпросит у Палака в жёны Сенамотис?.. А жив ли сам Ториксак?.. А отец ? Ариабат? Двоюродные братья?.. Все ли вернулись домой живыми и невредимыми?.. Он мог об этом только гадать.
"А Фарзой?.. Он был со мной там на крыше. Почему он не отбил меня у греков? Может, и он сейчас томится в плену у греков, там, в Феодосии, мечтая о побеге и вспоминая о своей Мирсине, как я о Сенамотис?.. Да нет, не таков Фарзой, чтобы попасться в лапы грекам! Наверняка он видел, как меня рубанули по голове, и посчитал меня убитым. В ярости зарубил сваливших меня греков и вернулся домой, увешанный вражескими волосами. И милуется теперь с Мирсиной, забыв о друге и брате... Что ж, они заслужили своё счастье... Вот они изумятся, когда я, живой и здоровый, заеду к ним в Хабеи по пути в Тавану"! - раздвинул розовые губы в невольной улыбке Савмак. Как близок он был к этому ещё вчера - оставалось лишь, отвязав повод, вскочить на спину каурого мерина и вымчать за ворота постоялого двора, - и как далёк сейчас! И опять Савмаку вспомнился со щемящей тоской его верный Ворон. Где он теперь? Приручил ли его Канит, или отец пустил его плодить напитам на воле резвых жеребят? Савмаку не хотелось, чтобы кто-то на нём ездил.
Меж тем, чем дальше обоз продвигался на восход, к краю захваченной боспорцами скифской земли, тем бугристее становилась местность и неровнее дорога. Незаметно улетучившийся туман открыл взору Савмака многочисленные поля по обе стороны дороги, тянущиеся к горизонту ровные ряды устланных жёлтым падолистом виноградников, прячущиеся за высокими каменными заборами и голыми ветвистыми садами усадьбы.
Небо по-прежнему было серым и низким, как полотняный свод гигантского шатра, но уже не протекало дождями и не казалось таким угрюмым и мрачным, как накануне. Длинные, крутосклонные, похожие на насыпанные гигантами валы, возвышенности, между которыми бежала дорога, подбирались всё ближе и всё больше загораживали обзор любопытно озиравшемуся во все стороны Савмаку.
Дорога сделалась гораздо оживлённее. Каждую минуту навстречу попадались, группами и поодиночке, всадники на конях, длинноухих мулах и коротконогих ослах (некоторые, наоборот, обгоняли их медлительный обоз), рабы с поклажей на согбенных спинах, ведущие в поводу навьюченных горой ослов, мулов и тощих низкорослых лошадок пешеходы, четырехконные скифские кибитки, влекомые волами огромные возы, лёгкие двухколёсные арбы, гружённые всевозможным скарбом. В город везли амфоры с местным вином, сено, солому, дрова, древесину, тюки овечьей шерсти, кипы коровьих, овечьих и конских шкур, битую и живую птицу, капусту, репу, яблоки, груши, сливы и иные выращенные в усадьбах продукты; из города - дорогое заморское вино, оливковое масло, пустые амфоры, пифосы и прочую посуду, изделия из кожи и металла, и многое другое. То и дело дорогу перегораживали гурты медлительных овец, коз, коров, и между нетерпеливыми ездоками и погонщиками поднимался крик и гвалт. Чем дальше, тем больше чувствовалась близость ещё не видимого за грядами вздыбившейся земли густонаселённого города, ежедневно поглощавшего такую уйму продуктов.
И вот, за очередным изгибом дороги, взгляду Савмака открылась столица Боспора. На востоке, где волнистый край земли упирается в небо, возвышалась массивная гора, куполовидная вершина которой, окружённая высокой, извилистой зубчатой стеной, была тесно застроена белокаменными зданиями с колоннами, накрытыми красными шапками черепичных крыш. Множество серо-жёлтых строений под красно-оранжевыми крышами облепили склоны, сползая ступенями от верхней крепостной стены к подножью горы, скрытому от взора ещё одной утыканной частыми башнями стеной: спускаясь с возвышенностей, ограждавших с севера и юга окружавшую гору котловину, она служила ещё одной преградой, воздвигнутой опасливыми греками на ближних подступах к своей столице. Пробежавшись глазами из края в край по этой Ближней стене, Савмак опять вскинул взгляд на вершину горы. На дальней её стороне, за которой невидимая протока между близко сходившимися здесь полуночным и полуденным морями обозначила восточный край скифской земли, на самой макушке высилась, подпирая двускатной рубиновой крышей серый купол небесного шатра, квадратная тёмно-серая башня. В ней, как знал Савмак из рассказов старшего брата Ториксака, недосягаемо вознесясь под самые облака над подвластным ему народом, словно хищный орёл на неприступной скале, жил боспорский царь-басилевс.
На подступах к узкому проёму ворот Ближней стены движение совсем застопорилось, поскольку всем проходившим и проезжавшим в обе стороны приходилось останавливаться для оплаты дорожного мыта. В отличие от скифских дорог и городов, открытых и свободных для всех, ушлые боспорские правители взимали за проезд через всякие ворота в своей стране плату со своих и чужих, составлявшую важную статью их доходов, делая исключение лишь для военных, гонцов и послов.
