- А как этот Хрисалиск узнает, что я прислан вождём Скилаком, чтобы забрать Ворона? - задался резонным вопросом Скиргитис. Робкую надежду, что за Вороном - чтоб его волки задрали! - придётся возвращаться отцу или ехать самому вождю тотчас развеял ответ Октамасада:

  - Ашвин подтвердит Хрисалиску, что ты не чужой вождю Скилаку человек.

  "Ну, что ж, нет худа без добра", - подумал Скиргитис, тотчас решив, что вознаградит себя за эту поездку ночными "скачками" на самых красивых феодосийских "кобылицах".

  Настроение Скиргитиса улучшилось ещё больше, после того как попрощавшись возле юго-западной башни Неаполя с повернувшими к городским воротам Ториксаком и Тинкасом, отец отъехал с ним в сторонку, чтобы напутствовать перед дорогой, и в тихом разговоре с глазу на глаз признался, что он продал Ворона Хрисалиску за тридцать золотых монет, решив, что раз Скилак не захотел продать его нам, так пусть же он не достанется и ему. К тому ж, так будет лучше и для самого вождя: скорее затянется и перестанет саднить его рана от потери любимого сына.

  С нежностью коснувшись ладонью сжимавшей повод отцовской руки, Скиргитис высказал отцу своё полное одобрение.

  - Гляди только никому не проболтайся! - предупредил Октамасад, посылая коня взмахом плети вдогон за скакавшим со своей небольшой свитой рысью вдоль пустого Священного поля вождём Скилаком.

  Вторую половину дня и ночь Скиргитис и оставленный ему отцом десяток охранников провели в объятиях греческих шлюх на постоялом дворе Сириска под тем предлогом, что никакое важное дело не следует начинать в день похорон. На другой день они выехали довольно поздно, отоспавшись и плотно позавтракав, и, с молодецкой удалью горячя плетьми отдохнувших и накормленных вволю коней, часа за два до заката оказались у въезда на феодосийскую хору.

  Произнесенное Скиргитисом имя Хрисалиска заставило стражу расступиться. Позволит ли оно им с такой же лёгкостью выехать обратно?

  Выехав из клеров на пригородный луг, Скиргитис свернул вдоль сбегавшего с подножья Столовой горы к заливу ручья к небольшому постоялому двору, обсаженному вокруг белых стен высокими тёмно-зелёными туями и кипарисами, и договорился с его хозяином о ночлеге и еде для девяти своих воинов. Взяв с собой, как советовал отец, одного лишь десятника Урсина, чтобы сэкономить на въездном мыте, он велел остальным ждать до завтра здесь и, оставив из оружия при себе лишь акинаки (всё равно ведь, если греки вздумают их схватить, то ни вдвоём, ни вдесятером им не отбиться!), поскакал со своим спутником в город.

  Проскакав гулкой рысью по малолюдной в этот предзакатный час центральной улице через весь город, Скиргитис и Урсин подъехали к украшенному, словно храм, высокими колоннами входу в похожий на дворец дом богача Хрисалиска. Подождав, пока привратник доложил о нём хозяину, Скиргитис, оставив Урсина с конями на улице, отправился вслед за явившимся за ним рабом к Хрисалиску.

  Не прошло и десяти минут, как он вышел обратно, молча запрыгнул на коня и тронул шагом в направлении центральной улицы. Отъехав шагов на двадцать, Скиргитис сообщил Урсину, что когда он объявил, что вождь Скилак не продаст Ворона ни за какие деньги и потребовал вернуть коня, старик, хозяин дома, сказал, что жеребец сдох сегодня утром от тоски по хозяину.

  - Брешет, старый греческий пёс! - гневно воскликнул Урсин. - Руку даю на отсечение, что он украл нашего Ворона!

  - Может, брешет, а может и нет. Ворон и вправду тосковал по Савмаку, все видели. Слова грека подтвердил и Ашвин. Старик предлагал мне забрать в подтверждение шкуру Ворона, но я отказался - лучше, чтоб она не мозолила лишний раз своим видом глаза родным бедолаги Савмака.

  - А что Ашвин?

  - Он не захотел возвращаться. Боится, что Скилак за Ворона засечёт его до смерти.

  Тем часом они выехали на центральную улицу.

  - Ладно, Урсин! Давай поищем, где тут можно купить хорошей жратвы, вина и пару горячих девок на ночь. Х-хе-хе-хе!

  Выйдя утром на улицу, Лимней увидел, как из дверей одного из расположенных между храмом Афродиты Пандемос и портовой стеной диктерионов, в полусотне шагов от его дома двое одетых по-скифски парней выводят на улицу покрытых пёстрыми чепраками коней. С кошачьей лёгкостью запрыгнув на конские спины, скифы тронулись шагом по середине улицы, наполненной снующим между агорой и портом народом (в основном - пешим, но попадались и ехавшие верхом на конях, мулах и ослах, а также на телегах, тележках и арбах с товаром), в сторону агоры.

  - Эй, скифы! - окликнул их Лимней, стоя на высоком пороге у приоткрытой калитки, когда они проезжали мимо. - Вы из какого племени?

  - Мы - напиты, - смерив грека надменным взором, ответил Скиргитис, не останавливая коня.

  - Подождите! А хабеи далеко от вас живут?

  Скиргитис потянул повод, развернув коня поперёк улицы. Его манёвр, держа на всякий случай руку на рукояти акинака, повторил Урсин, тотчас узнавший знакомую зелёную дверь.

  - Хабы наши соседи. А что?

  - У меня есть пленный хаб. По его словам, он слуга этнарха хабов. Не мог бы ты по пути домой сообщить этнарху, что он может выкупить своего слугу у наварха Лимнея всего за три золотых статера?

  - Я передам твои слова вождю Госону, - пообещал Скиргитис. - Как зовут твоего пленника?

  - Я не помню. Ваши скифские имена трудно выговорить, а ещё труднее запомнить. Но если ты подождёшь минуту, я велю привести его.

  - Ладно, не надо. Думаю, вождь всё равно не заплатит за своего слугу запрошенную тобой цену. Зачем Госону слуга, не сумевший защитить его сына?

  - Так может родные его выкупят? - обратился к Скиргитису по-скифски Урсин, знавший довольно греческих слов, чтобы понимать смысл происходящего между сыном Октамасада и феодосийцем разговора.

  - Увы, пленник сказал, что он сирота, - честно признался Лимней после того, как Скиргитис пожелал узнать имена родных пленника.

  - Что ж, значит, такова его доля - остаться рабом, - сказал Скиргитис и, слегка коснувшись скификами чутких конских боков, неспешно поехал со спутником своей дорогой.

  5

  С трудом разлепив веки, Левкон не увидел ничего, кроме непроглядной чёрной тьмы, какая бывает, наверное, только в могиле. В первое мгновенье у него даже мелькнула паническая мысль, не ослеп ли он? Во всяком случае, с носом у него всё было в порядке - он уловил разлитое в воздухе нежное благоуханье своих любимых роз. Он провёл руками по мягкому ворсистому ковру или звериной шкуре, в которой утопала его спина, в поисках Гереи, и тотчас вспомнил, что он не в Пантикапее, а в скифском Неаполе, в гостях у царя Палака. Выходит, нескончаемые пылкие лобзанья и любовные соития с Герей привиделись ему во сне... Разочарованно вздохнув, Левкон задался вопросом сколько времени понадобится Перисаду, чтобы собрать и доставить сюда два таланта золота и три таланта серебра, и сколько ещё дней и ночей ему придётся провести в томительной разлуке с любимыми женой и дочерью?

  Чувствуя настоятельную потребность облегчить переполненный мочевой пузырь, Левкон отбросил с груди меховое покрывало, сел на постели, по-прежнему ничего не видя, и подал голос, полагая, что кто-нибудь из слуг должен быть поблизости. На его зов почти тотчас явился, приподняв закрывавший дверной проём плотный двойной полог, один из приставленных к нему вчера Палаком слуг, вынудив Левкона зажмуриться от ударившего в глаза яркого света, излучаемого тонким трепетным язычком светильника. Привыкнув к свету, Левкон увидел, что сидит нагишом на широкой постели, представляющей собой кипу овчин на полу у дальней от входа стены, покрытую сверху чёрной шкурой то ли необыкновенных размеров собаки, то ли огромного волка, а в ногах его лежит одеяло, сшитое из рыжих беличьих шкурок и отороченное по краю пушистыми беличьими хвостами. Больше в маленькой комнате ничего не было.