Пожав на прощанье руку Ламаху, которого рабы тем временем, раздев до нижней туники, переложили с софы на кровать, Делиад приказал Пакору оставить в его комнате для услуг одного из рабов.

  - А лучше бы рабыню, - попросил Ламах.

  Коротко хохотнув, Делиад велел епископу привести в комнату Ламаха всех не занятых рабынь: пусть он сам выберет двоих на свой вкус, которые будут по очереди ему прислуживать.

  - Слушаюсь, господин, - поклонился Пакор, недовольно подумав, не слишком ли много чести для какого-то декеарха.

  Трое рабов отнесли Делиада в кресле в его спальню на втором этаже, где его вскоре навестила мать, успевшая подробно расспросить Исарха о состоянии сына. Она застала Делиада сидящим в кресле посреди комнаты. Его левая ступня была погружена в серебряный тазик с холодной водой. На правом подлокотнике примостилась чернокудрая рабыня Гекуба, которую юноша целовал в обнажённую грудь, тиская правой рукой под короткой туникой её круглые ягодицы, в то время как она, нежно обнимая его одной рукой за шею, другой расчёсывала черепаховым гребнем спутанные тёмно-каштановые волны его волос. Левая рука Делиада оглаживала светловолосую голову стоявшей на коленях у подлокотника Геликоны, ласкавшей нежными ручками и язычком его торчащий между ногами "ствол".

  При внезапном появлении хозяйки рабыни вскочили и, склонившись в низком поклоне, отступили к стене. Делиад смущённо прикрыл своё "орудие", на которое прежде всего устремила с понимающей улыбкой свой взгляд его мать, краем туники. С нотками раздражения в голосе он заверил мать, что с ним всё в порядке: ну подумаешь, конь на ногу наступил! На неприятные расспросы Мелиады, опустившей, подойдя, глаза на его багровые пальцы в тазике для омовений, сильно ли болит, и как всё произошло, он отвечал коротко и с видимой неохотой, всячески давая понять, что хочет, чтобы мать как можно скорее покинула его покои.

  - Ну, выздоравливай, мой золотой! Не буду тебе мешать, - сказала Мелиада через минуту. Вздохнув, она поцеловала сына в волосы над лбом и, сопровождаемая свитой из четырёх рабынь, величаво удалилась в свои уютные покои, не часто покидаемые ею с наступлением холодов, оставив после себя густой, возбуждающий мужские желания аромат аравийских благовоний. Делиад жестами обеих рук призвал Геликону и Гекубу занять прежние места у его кресла, что те незамедлительно и сделали, с игривыми смешками и обольстительными улыбками на очаровательных личиках.

  Долгожданный гонец царевича Левкона появился у Северных ворот под вечер второго дня. Спрямляя путь, он свернул за рекой Бик к стоявшей особняком близ моря Столовой горе и проехал к воротам правым берегом Истрианы под самой защитной стеной.

  В собственноручно написанном и запечатанном папирусном письме, адресованном Лесподию, Левкон кратко сообщал, что скифское войско распущено, и островитян можно отпускать домой.

  - Передал ли царевич что-нибудь на словах? - спросил Лесподий, пробежав глазами письмо.

  - Нет, номарх.

  - Как вас приняли в Неаполе?

  - Хорошо, номарх. Царевича поселили во дворце, нас - в помещении для слуг. Оружие нам оставили.

  - Должен ли ты вернуться к царевичу?

  - Нет. Царевич велел ждать его здесь.

  - Хорошо. Езжай к своим, пообедай и отдыхай до завтра. Утром повезёшь это письмо вместе с моим в Пантикапей. Я бы послал кого-нибудь другого, да только царевна Герея наверняка захочет послушать о пребывании царевича Левкона в Скифии от очевидца.

  - Я в твоём распоряжении, номарх! - бодро заверил молодой воин, готовый хоть сейчас скакать дальше в Пантикапей, забыв об усталости и отдыхе ради минутной встречи с прекрасной супругой царевича Левкона.

  Отослав гонца в город, Лесподий собрал в комнате начальника эфебов восточнобоспорских хилиархов и гекатонтархов. Зачитав им послание Левкона, номарх поинтересовался, когда и каким путём они намерены покинуть Феодосию. Гекатонтархи решили обсудить этот непростой вопрос со своими воинами и разъехались вдоль стены. Через два часа они вновь собрались у Лесподия и сообщили, что их воины почти единодушно высказались за то, чтобы дождавшись хорошего моря, отплыть домой на кораблях: путешествие непредсказуемым предзимним Эвксином с тяжёлыми вёслами в руках они посчитали куда менее опасным, нежели пеший переход по степи от Феодосии до Длинной стены, где их могло подстерегать скрытно вернувшееся скифское войско. Было решено, что завтра утром Лесподий приведёт к Северной стене им на смену феодосийскую стражу, после чего восточнобоспорские гоплиты отправятся в порт, где получат обещанное феодосийцами вознаграждение и будут ждать благоприятной для плавания на восток погоды.

  Вечером следующего дня к Северным воротам, вновь, как и до войны, охраняемым повзрослевшими эфебами, подъехал десяток скифов в полном походном вооружении. Их молодой предводитель, одежда и оружие которого, равно, как и сбруя его буланого коня, изобиловали серебряными и золотыми украшениями, напустив надменный вид, заявил перегородившей щитами и выставленными навстречу копьями воротный проход страже по-эллински, что у него есть дело до Хрисалиска. Космет Мосхион, которому Лесподий поручил охрану Северной стены, велел пропустить скифов.

  Их молодой предводитель был не кто иной, как сын Октамасада Скиргитис. Сутки назад, переночевав под дождём на Священном поле, вождь Скилак отправил своё войско в Тавану, сам же с сыном Ариабатом, племянниками Скиргитисом и Сакдарисом, и двоюродным братом Танасаком поехал в Неаполь на подворье старшего сына Ториксака.

  Лежавшую в закрытом гробу жену Ториксака Евнону повезли в запряженной парой чёрных волов кибитке мимо каменной башни-гробницы царя Скилура к могильной яме, вырытой утром на высоком западном берегу Пасиака между Неаполем и Палакием, где местные эллины и незнатные скифы хоронили своих умерших. Помимо ближайших родичей за похоронной кибиткой юной жены Ториксака - невольной жертвы собственного сына - шли с конями в поводу все воины его сотни с жёнами и детьми, и многие друзья Ториксака из других сотен, среди которых выделялся старший царский бунчужный Тинкас с заплаканной женой Сеноной и детьми.

  Октамасад поспел как раз к поминальному пиру возле свежезасыпанной могилы, приготовленному из мяса отправленных в мир иной вслед за Евноной двух чёрных волов, пары вороных кобылиц, пяти чёрных коз и десяти чёрнорунных овец.

  Во время печального пира, сидевшие бок о бок Скилур и Октамасад, не произнесли о Савмаке ни слова. Лишь очистив по окончании поминок тело и душу в банном шатре паром и конопляным дымом, по пути от могилы к пересекающей Священное поле большой дороге Октамасад скорбно-сочувственным голосом сообщил брату-вождю, ехавшим рядом близким родичам и ториксаковому побратиму Тинкасу то, что и без слов было понятно: увы, но ни живым, ни мёртвым найти Савмака в Феодосии ему не удалось. По словам феодосийцев, в плен им никто из скифов не сдался, а попадавшихся иногда среди трупов тяжелораненых они сразу же добивали, избавляя их от лишних мучений. Все до единого тела они в тот же день сбросили в море, так что морское дно, скорей всего, стало могилой Савмака.

  Затем, сделав подобающую паузу, Октамасад сказал, что феодосийский богач Хрисалиск, люди которого поймали упущенного ротозеем Ашвином савмакова Ворона, предложил за коня двадцать золотых монет. Как он и ожидал, Скилак сказал, что не продаст Ворона ни за двадцать, ни за сто монет. Что до Ашвина, то он, по словам Октамасада, чувствуя свою вину, по доброй воле остался у Хрисалиска ухаживать за Вороном, который никого чужих к себе не подпускает.

  Скилак хотел послать Ариабата в Феодосию забрать Ворона и Ашвина, но Октамасад предложил, чтоб за ними съездил его Скиргитис, который неплохо говорит по-эллински. Вождь не стал возражать: потеряв одного сына, он не хотел рисковать другим.

  Скиргитиса, ехавшего с Ариабатом и Сакдарисом во втором ряду, предложение отца совсем не обрадовало. Ему, как и всем, успел надоесть этот дурацкий поход без добычи и женщин (совсем не такой представлялась ему война в начале похода!), и не меньше остальных хотелось поскорее вернуться домой. В последние ночи и дни его мысли всё чаще обращались к жене. Воспалённое желанием и ревностью воображение рисовало во всех бесстыдных подробностях её аппетитное голое тело и мнилось, как во время его затянувшегося отсутствия, Иктазу втихаря ублажают один или несколько слуг, распаляя в нём неистовое желание полосовать по приезде её гладкое белое тело плетью, пока не признается. Тем не менее, возражать отцу и отказываться Скиргитис не посмел (а то Скилак и остальные ещё подумают, что он боится!), умело скрыв своё недовольство под маской невозмутимого спокойствия, поневоле смирившись с тем, что разговор по душам с Иктазой откладывается ещё на два-три дня.