- В бреду он не раз повторял имя Фарзой, - сказал державший светильник над головой пленника Ахемен.
- А-а! Пропавшего сына вождя напитов звали Савмак, - в окрепшем голосе Октамасада появилось куда больше уверенности. - А этого юношу я не знаю - он не из моего племени. Своих-то я всех знаю! Фарзоем звали погибшего сына вождя хабов Госона, но это не он: того Фарзоя нашли на берегу и похоронили.
"Может этот хитрый варвар хочет обвести меня вокруг пальца? - засомневался Лимней, разглядывая исполненное лисьего коварства лицо скептуха. - Почему он так вдруг повеселел, узнав, что пленник лежит в беспамятстве? Держит меня за дурака и хочет заполучить его за бесценок?"
- Ну хорошо. Сколько ты готов за него заплатить? - спросил он в голос.
- За него?.. Нисколько! Если бы это был мой несчастный племянник или соплеменник, я бы, конечно, выкупил его за названную тобой цену, - заверил, не отрывая напряжённого взгляда от раненого юноши, Октамасад. - Но за чужого я платить выкуп не стану. Может это твой заболевший раб, которого ты решил продать мне под видом пленного воина, пока он не умер? К тому же, похоже, что он вот-вот умрёт. Конечно, если б он мог говорить...
Словно испугавшись, что пленник очнётся, Октамасад развернулся и поспешил к выходу.
На улицу он вышел с печально-угрюмой миной на лице. Не без труда взгромоздив грузное тело на коня, он, избегая вопрошающих взглядов своих телохранителей, пояснил:
- Хитрый грек хотел выдать за нашего пленного своего захворавшего раба. А я так надеялся, что увижу там нашего Савмака. Эх!
Горестно вздохнув, Октамасад с досады перетянул плетью коня, погнав его дробным скоком к видневшейся в нескольких сотнях шагов агоре. Телохранители, громко стуча копытами по каменной мостовой, припустили за ним.
"А что, если Савмак очнётся и назовёт своё имя? - перекатывались тяжелыми булыжниками в голове Октамасада боязливые мысли. - Да нет, он не жилец... А вдруг всё-таки выживет? Скажет, что он сын вождя напитов Савмак. Зачем я сказал, что сына вождя напитов зовут Савмак?! ...Будем надеяться, что грек ему не поверит. Кто здесь сможет подтвердить его слова?.. Ашвин! Ну зачем я, старый дурак, оставил здесь Ашвина?! ...А пусть даже они и вернутся в Тавану. Савмак меня видел?.. Нет!.. Вот и я его не видел... Скилаку и в голову не придёт, что я мог оставить в плену его сына".
Заметно успокоенный этой счастливой мыслью, Октамасад попридержал коня перед выездом на торговую площадь, где в любую погоду с раннего утра до позднего вечера бурлил людской котёл, пересёк её шагом наискосок вместе с державшимися настороже сразу за крупом его саврасого мерина двумя телохранителями и, увидев в конце уходящей с агоры на закат широкой прямой улицы открытый зев ворот, припустил в ту сторону лёгкой рысцой под весёлый перестук дюжины конских копыт.
Сознание медленно вернулось к Савмаку спустя несколько часов после отъезда Октамасада.
Ему мерещилось, что он лежит ночью в степи крайним в длинном ряду погибших на тесных улицах греческого города скифских воинов, своих братьев - Радамасада, Ториксака, Ариабата, Канита, двоюродных братьев - Скиргитиса, Сакдариса, Апафирса, родичей-хабов - Скопасиса, Метака, Тереса, Агаста, Баная, Фарзоя... В отличие от всех их, Савмак был ещё жив - сердце медленно билось в груди, отдаваясь пульсирующей болью в затылке, - только не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, ни языком: тело будто окаменело.
Он слышал, как справа ходят какие-то люди, разговаривающие на непонятном языке, и догадался, что это греки. Скосив глаза, он видел в мертвенном свете истончившегося лунного серпа, как двое греков поднимали за руки и ноги тела его братьев, уносили куда-то и, как слышно было по глухим звукам падающих тел, сбрасывали в могильную яму, постепенно приближаясь к нему. Вместе с греками молча ходил, вглядываясь в убитых, кто-то третий, одетый по-скифски, лицо которого было скрыто в тени башлыка. Лишь когда он остановился у ног Савмака, неверный отблеск луны упал на его мертвенно-бледное лицо, и Савмак узнал дядю Октамасада. Обрадовавшись, Савмак хотел крикнуть дяде, что он жив, но онемевший язык не слушался его. Октамасад что-то сказал подошедшим грекам на чужом языке, те подняли Савмака за руки и ноги, долго несли его, охваченного ужасом, к черневшему вдали бесконечному могильному рву и с размаху кинули его туда. "Нет! Я не хочу! Я живой!" - завопил он беззвучно в тот миг, когда, отпущенный греками, полетел вниз. Он думал, что рухнет на окоченевшие тела сброшенных туда до него братьев, но яма оказалась бездонной: минута за минутой, час за часом, он падал спиной вниз сквозь разверзшуюся землю в полной темноте и тишине, и падению этому не было конца...
Потом он услышал далёкий лай собаки. Ей ответила вторая, третья, и опять всё стихло. Падение в бездну прекратилось. Савмак ощутил себя лежащим на чём-то мягком. Его нос уловил зловонный запах человеческой мочи, кала и ещё чего-то знакомого, о чём он долго не мог понять что это. Наконец вспомнил: так пахнут водоросли на морском берегу. Перед глазами тотчас высветился жаркий летний день; он, держа в руке тонкую ладошку Фрасибулы, бредёт с нею по колени в тёплой зеленоватой воде вдоль берега вслед заходящему солнцу...
До его слуха донеслись шлёпающие шаги, лязг железа, скрип открывающейся двери. В глаза Савмака ударил сияющий огненный шар, и он крепко зажмурился, чтоб не ослепнуть. Вошедшая женщина (даже не видя её, Савмак тотчас понял, что это женщина), поставив на пол светильник, опустилась на колени у его изголовья. Просунув ладонь ему под обмотанный тряпками затылок, она приподняла его голову и поднесла к чуть приоткрытым растресканным губам маленькую глиняную чашку, которую держала в другой руке. Осторожно приоткрыв веки (свет, излучаемый плававшим в плошке тонким огоньком, уже не казался таким ослепляюще ярким), Савмак вгляделся в чужое, некрасивое, немолодое женское лицо и с трудом шевельнул непослушным языком:
- Где я?
Вздрогнув от неожиданности, женщина чуть не уронила чашку ему на грудь. Тотчас успокоившись, она что-то быстро радостно затараторила на своём непонятном языке, приподняла ему повыше голову, отчего он застонал от пронзившей темя острой боли, и опять поднесла к его запекшимся губам шершавый край глиняной чаши. В рот Савмака полилось тонкой струйкой тёплое, только что выдоенное козье молоко.
Когда чашка почти опустела, женщина вылила остаток молока себе в рот, осторожно опустила голову Савмака на покрывавшую сухие водоросли под ним дерюжную подстилку, после чего, наклонившись, прильнула губами к его губам и перелила молоко из своего рта в его рот, как, должно быть, много раз делала прежде, когда он лежал без чувств. Как только он проглотил молоко, женщина жадно его поцеловала, после чего, подняв голову, довольно засмеялась, пристально вглядываясь в его ожившие синие глаза, провела тёплой мягкой ладонью по его острым скулам и покрытому нежным светлым пушком подбородку. Затем, проворно вскочив на ноги, она выскользнула за дверь, унеся с собой пустую чашу и светильник, и звякнула снаружи засовом.
Савмак вновь погрузился в непроницаемую могильную темноту: в чулан, в котором он лежал, не пробивался снаружи ни единый луч света. В тот же миг в его памяти в мельчайших деталях высветилась картина штурма Феодосии вплоть до того момента, когда он, прикрывшись щитом, прыгнул с края оранжевой черепичной крыши на головы укрывавшихся в узкой боковой улочке греческих воинов.
"Итак, я живой, я в плену у греков... Выходит, наши не взяли город? Как же так?"
Пока Савмак тщётно бился над этой загадкой, он услышал за дверью приближающиеся уверенной мужской поступью шаги группы людей. "Служанка доложила хозяину, что я очнулся" - догадался Савмак.
Опять гулко лязгнул засов, деревянная крепкая дверь со скрипом распахнулась вовнутрь, и в савмаково узилище вновь вошла та же служанка со светильником в руке, а за нею - двое бородатых мужчин: один - высокий и худощавый, второй - низкорослый, широкогрудый и сгорбленный, как краб. По добротной чистой обуви и одежде (хоть и без единого золотого и серебряного украшения) Савмак тотчас понял, что именно высокий был хозяином. Другой, судя по висевшей у него справа на поясе вместо акинака короткой толстой плети, был надсмотрщиком над рабами.
