Гина получила развод от своего мужа-фанатика. В самом скором времени она выйдет замуж за Герца Яновера. Вероятно, они тоже поедут в Швейцарию, и тогда там будет много наших.
11 февраля. Мы с Клоней и Аса-Гешл ходили вместе в кинематограф на Желязной улице. Он совершенно не понимал, что происходило на экране, и нам пришлось все ему объяснять.
У меня такое чувство, что все, что со мной происходит, — это тоже своеобразный кинематограф. Все ирреально — и жизнь, и смерть. Интересно, о чем он сейчас думает. Иногда мне кажется, что он не один человек, а сразу несколько.
12 февраля. У меня подозрение, что мама все знает. Знает, но не говорит ни слова.
Ночью. Я ходила к ювелиру на Хлодную спросить, сколько он даст за мои кольца. Когда я стояла у прилавка, а он изучал кольца через увеличительное стекло, я вдруг осознала, что готовлюсь сделать что-то такое, что скажется на всей моей жизни.
Почему папа так странно со мной держится? Он начал курить сигары и целыми днями решает шахматные задачи из газет. Дом готовится к помолвке, должен приехать отец Гины, бялодревнский ребе. К этому событию отношение у всех ужасно серьезное; я же, главная, можно сказать, героиня, собираюсь удрать. Прямо как в комедии в Летнем театре.
14 февраля. Болит горло. Кашляла всю ночь. Боюсь, у меня температура. Должны были сегодня с ним встретиться, но кто знает, выпустят ли меня из дому. Идет снег. У ворот стоят дрожки. Дворник подметает подъезд длинной метлой. Флюгер на крыше здания напротив вертится взад-вперед. Читаю роман Жиромского «Сизифов труд». Ходила на кухню и смотрела, как Шифра вялит и солит мясо на специальной доске. Сегодня четверг — день, когда нищие ходят от двери к двери. Я дала какому-то старику десять грошей, и он пожелал мне здоровья. Это пожелание он повторил дважды и даже ударил посохом в пол. Ничего необычного в этом нет, я знаю, но мне это показалось странным.
Варшава, мой дорогой город, как мне грустно! Я еще не уехала, а уже без тебя скучаю. Смотрю на твои покатые крыши, на фабричные трубы, на обложенное тучами небо — и понимаю, как глубоко укоренилась ты в моем сердце. Я знаю, на чужбине мне будет хорошо, но, когда придет время умирать, я хочу лежать на кладбище в Генсье, рядом со своей любимой бабушкой.
Часть третья
Глава первая
1
В Гжибове только и было разговоров о том, что реб Мешулам Мускат внезапно слег, а его внучка Адаса убежала из дому с каким-то юнцом из провинции. Для варшавских евреев было очевидно: эти события связаны между собой напрямую; старик заболел из-за бегства девушки. В молельных домах не верили своим ушам; разговоры велись повсюду: в съестных лавках, за рыночными прилавками, у портных и сапожников, в мебельных магазинах на Багно и даже в Налевках. В домах сыновей и дочерей Мешулама телефоны начинали звонить с самого утра. Перед домом старика дожидался экипаж доктора Минца, то и дело подъезжали дрожки. По лестнице, ведущей в квартиру Муската, с трудом, еле переставляя ноги, поднимались тучный Йоэл, старший сын Мешулама, и его не менее тучная супруга, Царица Эстер. Натану, младшему сыну Мешулама от первой жены, страдавшему не только диабетом, но и слабым сердцем, врачи велели не вставать с постели, однако он уговорил свою жену Салтчу поехать к отцу вместе с ним. Салтча захватила с собой целый мешок всевозможных медикаментов. Перл, старшей дочери Мешулама, вдовы, не было в городе; она уехала в Лодзь по делам, и ей послали телеграмму, чтобы она немедленно возвращалась. Пиня пришел пешком. В дверях он столкнулся со своей сестрой Леей. Собравшаяся на тротуаре толпа пропустила их. Слышно было, как Пиня спрашивал: «Что случилось? Что случилось?» — а Лея, заломив руки, отвечала: «Какая разница, что случилось? Ему теперь нужна только милость Божья».
Толпа любопытных окружила экипаж доктора Минца; люди заглядывали в окна, смотрели на сиденья со спинками и подушечками, таращились на поляка-кучера в высокой шелковой шляпе и в мундире с серебряными пуговицами, на ухоженных лошадей с подстриженными хвостами и высоко поднятыми головами. Подъехал еще один экипаж — доктора Франкла, и сразу же прошел шепоток, что дело, видать, плохо, раз собирают консилиум. В дверях, красная, возбужденная, появилась Наоми.
— Что вы здесь устроили?! — закричала она. — Люди к дверям подойти не могут!
— Как хозяин?
— Идите, идите домой! Мы отправим посыльного — он вам все расскажет. Стоят, как истуканы! — И она замахнулась рукой на толпу.
— Старая ведьма здорово на них нажилась! — сказала дочка пекаря. — Бой-баба!
— А что случилось с Коплом, управляющим? — спросила какая-то беременная женщина. Она прижимала к своему большому животу корзину с едой.
— Вон — приехал.
Копл слез с дрожек, бросил несколько монет вознице и, не дав никому возможности задать ему хоть один вопрос, быстро вошел в подъезд и взбежал вверх по ступенькам. На противоположной стороне улицы, с любопытством глядя на окна квартиры Муската, свертывая папироски и говоря наперебой громкими голосами, стояли носильщики и грузчики, рабочие и зеваки.
— Не успеет он закрыть глаза, как начнется свара.
— Представляю, во сколько им это встанет.
— Останется тоже немало.
— Ему, старому козлу, только третьей жены не хватало.
— Ты за нее не волнуйся, ей тоже лакомый кусочек достанется.
— Слыхал, дочка Нюни с кем-то там сбежала, — заметил какой-то мужчина.
— Что-что? Мама дорогая! Умереть мне на этом месте! — Девчонка, работающая в пекарне, пришла в невероятное возбуждение. — Кто такая? Как ее зовут?
— Адаса.
— Будь она проклята! Небеса ее накажут! Господь терпелив, но, коли уж разгневается, мало не покажется! — подала голос беременная. — Сами-то себе брюхо набивают, а бедных из домов с их жалкой мебелишкой выкидывают — да будут их кости в геенне огненной гнить!
— Ишь раскричалась! Реб Мешулам сроду никого на улицу не выбрасывал!
Старые евреи, болтуны и бездельники, которые всё про всех знают и исправно ходят на все похороны, утверждали, что дочь Нюни впала в немилость из-за Абрама Шапиро, безбожника и развратника. И хотя все они вели себя так, будто вхожи в дом богатых варшавских евреев и причастны их тайнам, — по существу, ни один из них толком не знал, какие несчастья обрушились на Мускатов. Только к вечеру, когда Зайнвл Сроцкер, шадхан, приехал в Бялодревнскую синагогу, стали выясняться кое-какие подробности. У Адасы была подруга, полька; рано утром в понедельник Адаса сказала матери, что собирается вместе с этой подругой на Прагу, в гости, а потом у нее переночует. Ночевала у этой шиксы Адаса не впервые, и Даша возражать не стала. Оказалось, однако, что вместо Праги девушка отправилась на вокзал, где этот юнец, какой-то студент из Малого Тересполя, внук раввина, но вероотступник, уже ее поджидал. Весь план продуман был столь тщательно, что родители хватились Адасы лишь на следующий день. Узнав о случившемся, Мешулам потерял сознание. Он лишился дара речи, лицо его исказилось до неузнаваемости. Слегла и мать девушки; пришлось класть ей на голову лед. Дали знать в полицию, но беглецов и след простыл.
Все, слушавшие Зайнвла, не проронили ни слова — так они были потрясены. Верно, хасиды из Бялодревнской синагоги давно уже привыкли к сенсациям. Взять хотя бы дочь их собственного ребе — даже она сошла с пути истинного. Чего только не происходило в Варшаве после революции 1905 года! Молодые хасиды поснимали свои лапсердаки, сбрили бороды, стали забастовщиками, сионистами. Дочери благочинных евреев влюблялись в студентов и вместе с ними убегали — кто в Нью-Йорк или в Буэнос-Айрес, кто в Палестину. Замужние женщины и многодетные матери сбрасывали парики, демонстрируя миру свои коротко остриженные волосы. Приличные люди зачитывались мирскими книжонками, которые, чтобы быть понятными всем, выпускались теперь на идише. А эти «новые» школы, куда родители последнее время отдавали своих детей?! Гнездо безбожия и разврата — вот чем были эти школы! И тем не менее никто не мог ожидать, что дочь Нюни, родная внучка Мешулама Муската, выкинет такое! Все это означало только одно: теперь поручиться за своих детей не мог никто. Реакция же на случившееся самого Мешулама явилась лишним подтверждением того, что, невзирая на все свои недостатки, он по-прежнему оставался евреем старой школы, хасидом.