И Аделе сказала:

— Очень хорошо, мама. Пусть зайдет. Обсудим.

Когда, уже вечером, Аса-Гешл вместе с Абрамом вышел из дома, он совершенно не узнал окрестности. Панская чудесным образом преобразилась. Тротуары, мостовые, сточные канавы и крыши — все было покрыто снегом. На уличных фонарях наросли снежные шапки. Сочившийся из газовых фонарей туманный свет напоминал Асе-Гешлу хвосты комет. За спешащими по улице прохожими торопились, не отставая от них ни на шаг, их длинные тени. В конце улицы торговец пек картошку, раскладывая ее на тлеющих углях железной печурки, установленной на маленькой ручной тележке. Носильщики с обвязанными вокруг пояса веревками грели на огне руки. Абрам взял Асу-Гешла под руку:

— Угадай, куда мы сейчас едем.

— К… как вы ее назвали… Гине?

— Совершенно верно, братец. Но помни — никому ни слова.

Дрожек не было, и пришлось идти пешком до самого конца Твардой. Засыпанный снегом трамвай с трудом взбирался по извивающейся улочке. Провода провисли под тяжестью снега и стали толстыми, точно канаты. Оштукатуренные стены кирпичных домов блестели, точно отполированное стекло. С красноватого, будто в отсветах пожара, неба продолжал сыпать редкий снег.

— Вон дрожки! Эй, стой!

Крик Абрама прокатился эхом по всей улице, и дрожки остановились. Катились они по тем же самым улицам, по которым несколько часов назад ехали к Нюне. На фоне сине-зеленого вечернего неба завернутые в снежные одеяла дома казались теперь богатыми и величественными, точно дворцы. Рыночные прилавки перед Желязной Брамой уже опустели. В одном из домов шла свадьба. С верхнего этажа доносились звуки музыки. За окнами мелькали тени танцующих. По улице, громыхая и озаряя ослепительным светом блестящие стальные рельсы, проехали ярко освещенные трамваи — сначала одновагонный, потом двухвагонный. С веток деревьев, точно белые фрукты, свисали шапки снега. Абрам дымил сигарой.

— Вот видишь, не съели же они тебя.

— Нет.

— Когда у тебя первый урок?

— Послезавтра.

— Девушка что надо! Не совсем, правда, здорова. Только что вернулась из Отвоцка, где провела несколько месяцев. А вот Аделе — та еще штучка!

— Что с ней было?

— С кем? А, с Адасой. Перед самыми экзаменами в университет у нее поднялась температура. Легкие слабые. Теперь ей лучше — и они уже волнуются, как бы поскорее выдать ее замуж. Эта Гина, к которой мы едем, — прелюбопытная особа. Ее отец — бялодревнский ребе, муж, Акива, — городской сумасшедший. Ее выдали за него насильно. Его отец — тоже ребе, сенциминский, такой же псих, как и сынок. Двор управляется не им, а его мамашей, женщиной лет восьмидесяти. Умная старуха, ничего не скажешь. Такого, как Акива, только в наших польских городах и встретишь. В микву ходит по три раза в день, для полного отчуждения. Когда молится, каждое слово повторяет по десять раз. Как удалось за такого выдать замуж Гину — загадка. Она с детства влюблена в Герца Яновера. Его отец — глава ешивы в Бялодревне. Так или иначе, выдали они ее замуж, и хуже сделать не могли. Она сбежала. А Герц Яновер тем временем уехал в Швейцарию учиться. Профессора были от него без ума. Преподавать он начал, еще не научившись говорить по-немецки. Чего она только не выделывала, чтобы добиться развода, но идут годы, а она до сих пор связана с этим придурком брачными узами. Он от нее и сейчас без ума, но пользы от него, как от козла молока. Сенциминский ребе что-то не поделил с бялодревнским. Это старая история. Да, так о чем я? Ну вот, и тут вдруг Герц Яновер приезжает в Варшаву. Приехал он ненадолго, чтобы забрать Гину в Швейцарию, однако задержался, снял себе квартиру на Гнойной и начал вытворять невесть что.

Дрожки остановились. Телега, груженная рухлядью, перевернулась и загородила дорогу. По Лешно вереницей выстроились трамваи; дорогу освободили нескоро. Наконец дрожки сдвинулись с места. Они выехали на Свентоерскую и остановились напротив Сада Красинских, перед большим домом, стоящим в глубине огромного двора. Гина жила во втором крыле, на втором этаже. Когда поднимались по лестнице, Абрам несколько раз останавливался перевести дух.

— Когда мы были с тобой у профессора, ты сказал, что у тебя есть деньги, — сказал он. — Сколько денег?

— Тридцать пять рублей.

— Ты богаче меня. Первым делом заплатишь за комнату за месяц вперед. А там посмотрим.

— А почему она не хочет выходить замуж?

— Ты кого имеешь в виду? Адасу? Потому что выдать ее хотят за сущего сопляка. Это все ее дед, Мешулам Мускат, решает. А вернее, его управляющий — старик его слушает. — Абрам поднял трость и рассек ею воздух — казалось, он колотит какого-то невидимку.

Лестница, ведущая в квартиру Гины, освещалась газовым рожком. Из ближайшей квартиры раздавалось стрекотание швейной машинки, за дверью напротив скрипел фонограф. В одной из квартир на верхнем этаже что-то праздновали — по лестнице поднимались несколько хорошо одетых мужчин и женщин.

Абрам нажал на кнопку звонка, и спустя некоторое время дверь им открыла женщина лет тридцати, высокая и смуглая, с большими черными глазами, носом с горбинкой и большим ртом. На левой щеке у нее темнела небольшая родинка, над верхней губой легли тенью едва заметные усики. Густые черные волосы — то ли парик, то ли ее собственные, Аса-Гешл не разглядел — были тщательно расчесаны и заплетены в толстую косу, утыканы гребнями, а сверху покрыты тюлевой сеткой. На ней были бархатное платье и туфли с пряжками. Аса-Гешл отступил на шаг. Женщина сложила на груди руки с выражением крайнего удивления.

— Смотрите-ка, кто к нам пожаловал! — вскричала она. — Легок на помине. Жаль, что мы не говорили о Мессии, а то бы явился и он!

— Гина, любовь моя, я привел к тебе этого молодого человека, самого гениального гения, гениальнее не бывает.

— Прости, но я его даже не заприметила, за тобой разве разглядишь? Входите, пожалуйста, входите.

Они вошли в прихожую. Перед ними тянулся длинный коридор с дверями по обеим сторонам. За дверью с матовыми стеклами слышны были голоса. Табачный дым ел глаза. Стены были только что перекрашены, и пахло масляной краской и скипидаром. На натертом полу лежали газеты и мешковина. На деревянных плечиках висели пальто и плащи. У стены выстроились в ряд галоши и зонты. Гина помогла Абраму снять плащ и взяла у Асы-Гешла пальто.

— Держу пари, этот молодой человек из семьи раввинов, — сказала Гина.

— Чудеса! Женщина-пророк! — воскликнул Абрам, изобразив на лице священный ужас. — Дебора пророчица!

— По лицу видно. Скажи-ка мне, прелестное дитя, как тебя звать-величать?

— Аса-Гешл Баннет.

— И откуда ты? Одно ясно — ты не литвак.

— Ты что, с ума сошла?! — взвыл Абрам. — По-твоему, я способен привести к тебе в дом литовца?!

— Не кричи. Мне и без тебя безумцев хватает.

— Ты имеешь в виду Бройде и Лапидуса?

— Всех их, вместе взятых. Ну, заходите.

— Минутку, Гина. Этому молодому человеку нужна комната.

— Но, дорогой Абрам, ты же знаешь, у меня все комнаты сданы. Жильцы спят на софе, на полу, на камине. Это скромная квартира, а не пансион. Если б ты привел его пару недель назад, тогда был бы другой разговор. Хотя… постой, есть идея. Здесь живет девушка, она учится на аптекаря или на медсестру, Бог знает, на кого. Одним словом, вчера она получила телеграмму, у нее мать умерла, она собрала вещи и уехала. В Пинчов, если не ошибаюсь.

— Вот и прекрасно. Дай ему ее комнату.

— А если она вернется, как быть тогда?

Гина открыла дверь в конце коридора, и они вошли в большую, переполненную людьми комнату. Гости сидели всюду — на диванах, стульях, даже на подоконнике и на низком сундуке с бельем. По стенам висели картины и гравюры. На затянутом ковром полу валялись папиросные гильзы. В потолок поднимались клубы табачного дыма. Казалось, все говорят одновременно, одни на идише, другие по-польски, третьи по-русски. Маленький человечек в порванной блузе, по-цыгански загорелый, с черной, как смоль, бородой и огромными, сверкающими глазами о чем-то рассуждал с сильным литовским акцентом, жестикулируя и вертя головой во все стороны. Кадык у него беспрестанно ходил вверх-вниз, волосы стояли дыбом, точно были из проволоки. Какая-то девица с низким, мужским голосом кричала на всю комнату: «Клоун! Идиот!»