Выспросив по дороге про мои приключения, женщина привела меня к крошечному домику, стоящему возле самой железной дороги. Возможно, это была будка обходчика, как я предполагаю сейчас. Жестом руки приказав мне остаться за порогом, Тёть-Дуся вошла в домик и вскоре вынесла ведро, над которым поднимался горячий пар, и велела:

— Мойся. Мыло тебе хорошее, хозяйственное, даю, тереться ветошью будешь. Щас косы твои обстригу. — В её в руках появились ржавые великаньи ножницы.

Не обращая внимания на моё хлюпанье носом, она было собиралась отхватить мне волосы. Потом принялась ерошить их под светом фонаря, удивилась: «Не вшивая, надо же. Видать, и правда, домашняя» — и раздумала лишать меня кос, которые я не переплетала ни разу за всё время бродяжничества.

— А скатались волосёнки-то. В колтун. Но с этим пусть у тебя дома разбираются.

Дома с косами разобрались несложным образом — постригли меня «под ноль», надолго сделав предметом детских дразнилок.

Тёть-Дуся заставила прямо на холодном ветру снять с себя одежду, и её взору предстали живописно разбросанные по всему моему тщедушному телу радужные пятна отцветающих синяков — памятки о Страшном. Тёть-Дуся внезапно помрачнев и как-то даже скривившись лицом, прервала мои сбивчивые попытки объяснить происхождение боевой раскраски. Но она, как выяснилось, не рассердилась, напротив, голос её смягчился. Тёть-Дуся даже принялась меня мыть, хотя, вроде, до этого не собиралась. Она долго поливала меня очень горячей водой, никак не реагируя на мои визги. Потом сняла с себя большой клетчатый платок, ржавыми ножницами сделала прорезь для головы и накинула эту конструкцию на меня. У Тёть-Дуси всё было великанским: огромной иглой, в которую была вдета толстенная нитка, она прихватила платок по бокам — получилось что-то вроде туники.

— Бельишко я тебе состирну, к утру просохнет. Не бойся, без штанов ходить не будешь. А платье, считай, пропало совсем. Жалко, хорошее платье было.

— А шаль вернёте?

— Верну. Проверила — не блохастая. Повешу на ночь над печуркой, пускай просохнет.

После санобработки Тёть-Дуся впустила меня в домик, там молча протянула кружку тёплого и необыкновенно вкусного пахучего молока.

— Ложись, давай. — Она кивнула на единственную неширокую лежанку. — Ты, малая, к стене жмись, я тоже где-нигде, а прилягу.

Тёть-Дуся сняла с крюка и бросила на лежанку пахнущий грубым и надёжным уютом овчинный тулуп:

— Укроешься.

Давненько у меня не было такого роскошного ночлега. Так бы и проспала, и ночь, и день, и снова ночь под жарким тулупом, но, едва рассвело, Теть-Дуся разбудила:

— Меняться мне, а ты, малая, покуда оставайся. Сменщица тебя не обидит, накормит, если что. А я прежде, как пойду отсыпаться, загляну на станцию, поговорю с Егорычем, участковым нашим. Не бойся, доставят тебя домой, или родителям сообщат, что ихняя дочка нашлась. Чтоб, значит, приехали и забрали.

— А что такое «участковый»? — Едва слышно спросила я. От неожиданно открывшейся возможности в скором времени, без того, чтобы без конца убегать и прятаться от контролёров, милиционеров и страшных людей, попасть домой, я ослабла всем телом.

— Так то милиция наша. Егорыч мужик хороший, ты, малая, не бойся. — И без перехода добавила: — Пойду Маньку доить. Парного попьёшь.

Манькой звали худющую козу, которая ночевала тут же, в домике, а утром была выдворена «на вольный воздух». Это от Манькиного молока вчера вечером у меня всё внутри согрелось, и сразу захотелось плакать.

Милиция! Ну, уж нет! В двух шагах от дома попасть в клетку — этого только не хватало!

Жаль было покидать гостеприимную избушку, до спазмов под ложечкой хотелось ещё разочек испить Манькиного молока, но я боялась опоздать на первую чулымскую электричку. Уехать из Барабинска надо было раньше, чем милицейский Егорыч, введённый в курс дела, начнёт за мной охотиться. Тёть-Дуся, конечно, добра мне желает, она просто не знает, что меня ждёт в милиции, рассуждала я.

Написав великанским карандашом на газете «Взяла две картошки. Всё равно они были для меня», я выскользнула за дверь. Тёть-Дуся совсем близко, за углом домика, негромко разговаривала с козой. Пригибаясь и прячась за хилыми кустиками, я перебежками добралась до ближайшего лесочка, а там уже спокойно двинулась вдоль железнодорожного полотна. Я не сомневалась, что иду в направлении Барабинска. Светило солнце, на мне красовалась опрятная одежда, я с удовольствием поглядывала на свои чистые руки и ноги. Завёрнутые в газету картофелины, посоленные и промасленные, грели душу. Можно было считать, что жизнь удалась.

Железнодорожная станция Барабинска всё никак не показывалась, и, в конце концов, я догадалась, что иду в противоположном от неё направлении. В этом заключались свои плюсы и минусы: с одной стороны, идти до следующей от Барабинска остановки электрички дольше, но зато вероятность попасть под проверку билетов, чем на станции отправления, была там значительно меньшей.

Благополучно проникнув в электричку, я удобно расположилась для завтрака в полупустом вагоне. Ещё медленнее, чем учила бабушка, пережёвывая пищу — так быстрее наедаешься, я съела одну картофелину. Вторую, с приятным чувством, что и вечером мне не грозит голод, я снова завернула в газету. Голод не тётка — эту истину я успела к тому времени усвоить крепко.

На скамье через проход от меня лежала тонкая книжка в бумажном переплёте, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся сказкой. Это был мой день! Почти две недели я не видела такой замечательной вещи, как книга. Она явилась из другого, уже подзабытого, мира, оттуда, где звучит музыка, где в шкафах за стеклянными дверцами аккуратно расставлены чашки и бокалы, где есть белоснежные простыни и ванна, наполненная горячей душистой водой, где на окнах висят кружевные занавески, а на сковородке жарятся котлеты, где нужно мыть руки перед едой, и непременно с мылом.

Вряд ли когда-то ещё меня так захватывала книга, как сказка «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями», забытая кем-то в электричке. «Ему тоже было непросто, — думала я, напитываясь мужеством от сказочной истории, — но всё-таки Нильс добрался до родительского дома. И я доберусь!» Только вот доброго гуся Мартина у меня не было.

Когда мы с Диданом путешествовали по Швеции, нам предложили посетить дом-музей Сельмы Лагерлёф. Я напрочь забыла о книжке, подобранной когда-то в электричке, но ещё на подходе к музею почувствовала такой сильный приступ необъяснимой тоски, что испугалась и принялась уговаривать своего друга немедленно вернуться в Москву. В капризах и причудах до тех пор я замечена не была, да и вид имела, как обозначил Дидан: «краше в гроб кладут», так что на следующий день мы уже мчались по отличной скандинавской автотрассе в ту сторону, где был дом, где было нестрашно. Тоска моя развеялась ещё на пути домой — мы заехали в Выборг и, разумеется, навестили парк Монрепо. А там я всегда приходила в порядок.

Дядя был не только Добрый, но и умный, в отличие от меня он уловил связь между внезапным возникновением моей хандры и посещением дома известной шведской писательницы.

— Ну, да, твоё скитание в детстве, оно неотрефлексированным грузом лежит в глубинах памяти. Нильс, дорога домой, которая оказалась длинной и трудной... Давай, Женюр, покажем тебя хорошему психологу? Вспомнишь горести детского бродяжничества, проговоришь всё это, выплачешь, и отпустит.

Добрый Дядя был ещё ближе к истине, чем предполагал. Память о той книжке одной из самых острых костей застряла во мне где-то очень глубоко и больно кольнув, высочила на поверхность в имении, где жила и сочиняла свои сказки Сельма Лагерлёф.

По радио объявили пятиминутную готовность к отправлению нашего поезда. Но я не готова была ехать дальше!

Выхватив из сумки мобильник, я набрала номер сестры. Она ответила почти сразу:

— Женя? Почему ты не спишь? У вас же сейчас ночь.

— Мы стоим в Барабинске, большая остановка.