Дальнейшее от меня уже не зависело. Произошло чудо, на которое я надеялась всеми силами души. Я не знала, как будет выглядеть это чудо, но оно должно было свалиться на Сашу в Москве — иначе ей не стоило покидать свой родной город. И чудо свалилось.

Прибываем куда-то, что ли? Но нет, за окном после небольшой заминки поплыли станционные строения, склады, потом переезд, опущенный шлагбаум, а рядом с ним женщина в непременном клетчатом платке. О чём это я? Ах, да, о Москве...

В детстве я практически не вспоминала о дикой дядилёниной выходке и том, что за ней последовало. Я забыла о том, как прошел московский день моего бродяжничества, но, как выяснилось, город успел очаровать меня. Каждый раз, наталкиваясь в книге на описание уголков столицы, или когда у меня сладко сжималось сердце. Когда действие фильма происходило на фоне московских улиц, я чувствовала, что рано или поздно буду жить в этом лучшем городе Земли.

И вот я много лет прожила в городе своей мечты, и, что же, разве это делало меня счастливой? А ведь я люблю Москву, хорошо ее знаю, и готова рассказывать о старой Москве всякому, кто захочет слушать.

Москва — это или архитектурное чудовище, или архитектурное чудо. Чтобы на одном пятачке смешалось самым беспорядочным образом пышное барокко восемнадцатого столетия, конструктивистские здания двадцатых годов прошлого века, «сталинский ампир», чтобы букет был еще щедро сдобрен милым московским модерном, а как точка отсчета внутри пряталась церковь времен Василия третьего — и чтобы этот микс был единым ансамблем? Этого никак не может быть, но это так. Мне думается, что внутри видимого города спрятан еще один — тайный, он заключает в себе магнит, который притягивает к себе разностилье, уравновешивает и объединяет его.

Может быть, тайная Москва — это её неведомая нам история, уходящая вглубь тысячелетий; я чувствую силу этой тайны. Мне нравится московский люд, энергичный, суматошный, ироничный, креативный, незлой.

И все же я ощущала здесь себя изгнанницей, хоть и добровольной. Нужно было приехать на свою малую родину, обжечься её холодом, зависнуть на два с лишним года в безвременьи, тупо ожидая неизвестно откуда каких-то перемен, чтобы потом вернуться в Москву, и понять, что вернулась домой. Этот город мне подарил он, мой единственный, и я не допускала мысли, что могу уехать из Москвы. Так что мне не оставалось ничего, кроме как радоваться каждому дню, прожитому здесь. Конечно, Москве далеко до Монрепо с его отражением в ландшафтах вселенской гармонии и красоты человеческой добродетели. Она слишком живая, чтобы претендовать на абсолютные гармоничность и добродетельность. Монрепо — это мечта-идея, как говорилось в каком-то старом фильме. Москва — реальная жизнь.

Вот и Барабинск, последняя большая стоянка перед Новосибирском. Я вышла немного потоптаться возле вагона, подышать относительно свежим пристанционным воздухом. Вечные барабинские тётки с неизменными огромными копчёными рыбинами в корзинах и с жареными, размером поменьше, разложенными на подносах, облепили выходы из вагонов.

Глава седьмая

Барабинск — Чулымская — Новосибирск

Здесь, на одной из платформ Барабинска я, стоя на коленях посреди лужи, ела рыбу.

Впервые события моих детских скитаний по железной дороге вспомнились так отчётливо, словно прокручивалась кинолента.

Был поздний холодный вечер, накрапывал дождик. Поезд, к которому торговки вынесли свою снедь, только что отправился, и объявили прибытие следующего, подвозящего потенциальных ценителей озёрной барабинской рыбы. Тётки кинулись через пути — нужно было успеть до подхода состава перебраться на соседнюю платформу. Одна из торговок выронила с подноса жареную рыбину, разлетевшуюся в луже на несколько кусков. Хозяйке рыбы некогда было заниматься потерей. Через минуту она вместе со своими товарками-конкурентками в стартовой стойке готовилась броситься навстречу очередной партии пассажиров.

Во рту у меня целый день не было ни крошки, а от рыбы исходил такой притягательный запах, что после недолгих колебаний я выбросила из головы все известные мне сведения о микробах и набросилась на еду. Дядьки, появившиеся в конце платформы, были подозрительно похожи на тех, кого я встречала, ночующими в брошенных одиноких вагонах, и они вполне могли отобрать у меня еду. Я сгребла рыбу в подол платья — грязнее от этого оно уже стать не могло — и поспешила в противоположном от бродяг направлении.

Отбежав от людей на достаточное расстояние, чтобы можно было чувствовать себя в безопасности, я обнаружила полуразвалившийся сарайчик. Без двери, но зато с крышей, он неизвестно с какой целью одиноко стоял возле путей. Я чувствовала себя почти счастливой — сидела в сухом и почти не продуваемом месте, у меня была еда, а до родного города, где жили мама и папа, оставалось лишь несколько часов езды на электричках. Учитывая грустную, но реальную перспективу того, что контролёры несколько раз ссадят меня, последний этап мог подзатянуться. Но всё равно конец пути был близок. Оставалось только пережить последнюю ночь, и моё убежище вполне для этого подходило. После того, как мне подарили шаль, я уже не так мёрзла по ночам. Странно, ведь стояло лето, но я не помню, чтобы хоть в какой-то момент было жарко. Дни, помнится, если не шёл дождь, были довольно теплыми, а к ночам сильно холодало.

На привокзальной площади какого-то города женщина, торговавшая в поезде пуховыми платками, складывала непроданный товар в свою огромную сумку. Она перехватила мой взгляд, который я, как ни старалась, не могла отвести от её пушистых и тёплых вещей — очень замёрзла на ветру в своём лёгком летнем платьице. Окинув взглядом мой прикид, женщина порылась в сумке и вытащила небольшую треугольную шаль.

— Вот, возьми. Всё равно некондиция.

Шаль оказалась тёплой, и слово «некондиция», которое я расценила как название, мне тоже очень понравилось. С шалью я никогда не расставалась: днём завязывала на поясе, а вечером закутывала ею плечи. Одной из горестей моего возвращения домой стало то, что родители с отвращением выбросили «некондицию», сослужившую мне верную службу.

Я уже устраивалась на ночлег в самом сухом углу сарая, для чего требовалось перетащить туда доску, лежащую перед входом. Изо всех сил я пыталась сдвинуть с места тяжеленную доску — спать на земле очень холодно — когда в проёме, там, где полагалось быть двери, появилась странная фигура с фонарём в руке. В свете фонаря и луны я рассмотрела, что стоящий молча человек одет в толстые штаны, заправленные в огромные сапоги, и в бесформенную тужурку — по всему он, вроде, должен был быть мужиком, но голова его оказалась укутанной в бабий платок.

— Ты куда это доску тащишь? — Спросил человек, направив фонарь на меня. По голосу мне тоже не удалось определить его половую принадлежность.

— Спать на ней буду. — Заявила я решительно. Нужно было хотя бы попытаться отстоять свою постель.

— А дома чё не спишь?

— До дома я ещё не добралась.

— И далёко твой дом будет? — Теперь голос казался мне женским и незлым.

— Близко. В Новосибирске.

— Близко! — Рассмеялась странная женщина. — Близко, ничего не скажешь.

— Что уж тут осталось-то? — Я совсем осмелела. — Мне только ночь переждать, а утром поеду на чулымской электричке, там пересяду на другую, вот и доехала.

— Ладно, пойдём, малая, переночуешь в тепле. А доску эту я к себе отволоку, давно её присмотрела. Тёть-Дусей меня зови. — Сообщила она, не спросив моего имени.

Пока мы недолго шли вдоль железнодорожной насыпи, я искоса рассматривала загадочную Тёть-Дусю. Она выглядела почти такой же безобразной, как те грязные и вечно пьяные женщины, на которых я насмотрелась в пути. Но пахло от Тёть-Дуси иначе. Что-то смутно знакомое, деревенское я узнавала в тяжёлом, но совсем не противном букете запахов, исходивших от неё.