Железная Дорога никогда не была моим любимым способом передвижения, но к маме я поехала поездом. Я тащилась за три тысячи километров поездом, а не перелетала через три часовых пояса самолетом вовсе не из-за нехватки средств. Тем более, что путешествовала я в СВ, а это, если и экономия, то весьма своеобразная. Мне нужно было время, чтобы подготовиться к важному разговору с матерью.
Вот уже и Владимир. Стоим, кажется, минут пятнадцать, я вышла из вагона. Величественный Успенский собор, стоящий на взгорке, хорошо был виден с железнодорожной платформы. Когда-то мы с Добрым Дядей бывали здесь. Добрый Дядя, знал, кажется, обо всём на свете, мог бесконечно рассказывать об истории, архитектуре, о легендах, связанных с теми местами, где мы оказывались.
Однако, Владимир, это не только храмы и древние красоты, но и знаменитая пересыльная тюрьма и недоброй памяти дорога, по которой уходили на каторгу — Владимирка. Но я-то направлялась не в ссылку, хоть и в Сибирь. И не в кандалах. Хотя последнее, как раз, не факт.
Я вернулась в вагон, в своё комфортабельное одиночество.
В Новосибирске мне предстояла почти невыполнимая миссия, глупая, но, как мне казалось, необходимая. Глупость заключалась в том, что мне, взрослой тетке, предстояло донести до матери, что её представление обо мне с самого моего детства как о порочном создании и о моральном уроде базировались на изначально ложном посыле. Мне было почти смешно при мысли о том, как примусь доказывать, что вовсе не убегала от дяди Лёни, не клеветала на доброго родственника («и так правдоподобно, что мы чуть, было, не поверили!»), он и в самом деле бросил меня — восьмилетнюю девочку бросил! Одну! В Москве! Это необходимо было сказать так, чтобы мать хотя бы сейчас, спустя не один десяток лет, услышала меня. Непросто будет объяснить и то, что мужчина моей жизни не был пошлым растлителем, что он крупно влип со своей любовью ко мне. Во всяком случае, всем, что я имела, я была обязана не родителям, а ему, моему мужчине.
Снова поплыли леса и перелески, и мысли тут же начали замирать и растекаться. Повертев в руках коробочку с диктофоном, я подумала, что может быть, неслучайно ко мне попал этот случайный собеседник, может быть, есть какой-то резон в словах Зубра, и нажала на «запись»
Моего мужчину звали Дмитрием Даниловичем, но из-за жутковатой разницы в возрасте я так и не научилась называть его Димой. Достаточно долго, обыгрывая не очень добрую шутку одной интересной дамы, я называла его Добрым Дядей, потом подсократила до Ди, но, споткнувшись об это сантабарбарское сокращение, быстренько перешла на Дидана. Однако самым его устойчивым моеназванием осталось всё же «Добрый Дядя».
С того часа, когда он подобрал меня на железнодорожном вокзале славного города Выборга, перехватив в шаге от того, во что я по полному незнанию жизни могла вляпаться с концами, он был единственным человеком, который нес за меня ответственность. Мой мужчина заботился обо мне даже тогда, когда я избегала его заботы, выручал в безвыходных ситуациях, выстраивал вокруг меня китайскую стену, способную оградить от любых внешних напастей. А я в это время мучилась тем, что мазохистски привязана к нему и училась ненавидеть своего спасителя. Должно быть, никакая самая раскитайская стена не может защитить взрослую женщину от маленькой напуганной девочки, которая сидит в темноте, обхватив коленки.
Мама услышит меня, должна услышать.
В конце концов, теперь мы не только мать и дочь, но и две женщины, потерявшие мужчин своей жизни. Это сходство. Различие между нами в том, что она не отходила от своего до самого конца, а я, лишь в последний момент, из далекого далека почувствовав надвигающуюся беду, кинулась к своему, но не успела. Он спасал меня много раз, а я не успела. Успела только понять, что только его одного любила, что теперь не знаю, как жить дальше, что я не «идиотская» Настасья Филипповна, а просто идиотка, слишком много значения придававшая утраченной в пятнадцать лет девственности.
Мама, нестарая еще женщина, в недавнем прошлом щеголиха и модница, сильно сдала за последний год, после смерти отца. Это и не удивительно — его умом, его оценками и отношением ко всем жизненным событиям и явлениям она жила больше сорока лет, а теперь ей жить стало нечем. Телефонные звонки сестры были для меня тяжелым испытанием: нужно было проявлять участие, поддерживать Надю, которая боялась потерять мать. Трудность заключалась в том, что я не боялась остаться без матери. Её у меня никогда не было. Я даже слегка завидовала сестре — ей было, что терять. Я, конечно, беспокоилась о мамином здоровье, но намного больше волновало меня то, что не успею с ней примириться. Впрочем, это слово — примириться — не кажется мне достающим до глубины нашей с ней беды. Бросив все дела, я поехала в Новосибирск.
В пункте прибытия, как сухо был обозначен в железнодорожном билете мой родной город, мне предстояло примириться не только с матерью, но и с самим Новосибирском. Несколько лет назад, когда я, разбитая в пух и прах, приползла в свой город зализывать раны, он не принял меня. Необходимость вернуть себе родину назрела. Чтобы восстановить повреждённую связь времён.
Имелось во мне слабое звено, и в этом месте рвались все построения, в которые я вкладывала немеренное количество разнообразных усилий. По волнам моей памяти плавало четверо мужчин, я ощущала себя вполне зрелой женщиной, а где-то в кромешной темноте подсознания сидела насквозь обиженная и до смерти напуганная маленькая девочка. С этим слабым звеном пришло время расстаться, но как это сделать, я не знала. Девочка осталась за чертой, которая разделила мою жизнь; а разделила ее, как это пошло ни прозвучит, железная дорога. Эта самая дорога должна была отметиться и при воссоединении моей линии жизни.
Разделение произошло не в мои пятнадцать лет, а значительно раньше, когда мне было восемь. Тогда Злой Дядя Лёня бросил меня в Москве. Вручил рубль и бросил одну. То есть, сначала даже рубля не дал, оставил без копейки, а я, дрожа всем телом, в панике искала дядю в толпе. Обнаружив его жирную спину, я кинулась к нему, вот тогда-то Злой Дядя Лёня дал мне рубль и сказал, что я должна приехать к поезду, который отходит в Киев в полночь. Бросил ребенка ранним утром возле ГУМа с рублем в кулачке, а ведь знал, гад, что я не только ни разу не бывала в метро, но никогда без взрослых не выходила из своего двора. Кроме того, я не знала о существовании в Москве нескольких, а не одного, как в моем городе, вокзалов. Но я сумела всё разузнать, нашла Киевский вокзал, да только киевский поезд давно уже увез Злого Дядю. Около двух недель проскитавшись на пути домой, голодная, промерзшая, избитая, пропитавшаяся страхом до костей, набегавшись от милиционеров, пьяных и от Страшного, похожего на всех киношных маньяков и вампиров сразу, я была, наконец, снята с поезда доблестными стражами порядка на самом подъезде к родному Новосибирску. Меня вручили родителям как пойманную беглянку, с позором и оргвыводами. Вот тогда, в конце Первой Железной Дороги моя жизнь и разделилась. Пришла, кажется, пора сложить всё в кучку. В школе я училась на одни пятерки, усердно бренчала на пианино — зарабатывала родительскую любовь, всегда говорила только правду, ничего кроме правды, но все мои старания так ничего и не изменили: единожды солгав...
— В пятнадцать лет я сбежала от вас, это правда. — Скажу я, спокойно и твердо глядя матери в глаза. — Но разве у меня был выбор? Особенно после того, как ты всем в школе объяснила, что я патологическая лгунья. — Тогда я разоблачила примерного мальчика из так называемой хорошей семьи, рассказала, как он тиранит самую незащищенную девочку в классе, оставшуюся после смерти матери вдвоем с пьющим отчимом. — Понимаешь, слишком больно было ощущать вашу нелюбовь, нет, даже не нелюбовь, а отвращение, брезгливость. Я-то вас любила, понимаешь, мама, — Я буду говорить мягко, не позволяя ей, однако, усомниться в моём праве быть понятой.
