Всё сложилось так, что внутри любимой профессии, я ощущаю себя уютно и спокойно, как в коконе, изготовленном любящим мужчиной специально для меня.
У меня, как и у Алёши, появилась цель, Лизочка к тому времени была уже практически здорова — всё сходилось к тому, что пора выдвигаться на Москву. Для совершения возвратного марш-броска не хватало только сущего пустяка — денег. Дорога, хоть какой-то ремонт квартиры после того, как в ней жили чужие люди, специализация по ландшафтной архитектуре, текущие расходы первое время после переезда — подъемные необходимы были значительные.
Я с азартом принялась зарабатывать на откатывание домой. Из Москвы мне по Интернету присылали заказы, а я, вооружившись специально для этого освоенными компьютерными программами, пекла варианты перепланировок. Халтура эта стоила совсем немного, но из-за своей дешевизны, расходилась, как горячие пирожки. Горбатившись у компьютера по двенадцать часов в сутки, экономя на всём до скаредности, за полгода я набрала намеченную сумму.
Я уже предупредила квартирантов, что в течение месяца они должны смотать удочки, купила билеты на самолёт и начала паковать чемоданы, когда пришло известие, способное не только в пух и прах разбить все мои краткосрочные планы, но и похоронить под собой остатки оптимистического видения будущего вообще.
Дальше начинается история, которая, будучи насыщенной невероятными совпадениями и обычным трагизмом, кому-то может показаться достойной многосерийного бразильского мыла. А кто-то подумает, что это всего лишь сгусток обычных жизненных обстоятельств.
Известие заключалось в том, что меня разыскивали судебные исполнители. Четвёртый подставил меня под солидный долг, когда я отошла от дела, сидя возле больной Лизочки, а работы по последней перепланировке, которые проводила бригада прораба-философа, ещё не завершились. Сделал это он по одному из тех сценариев, информацией о которых грузил меня, начинающую бизнес-вумен, рассказывая об опасностях одиночного женского плавания в беспощадном море российского бизнеса. Благородный прораб, взявшийся быть моим штурманом, лоцманом и боцманом, организовывал акцию мщения за свою поруганную любовь в то самое время, когда, захлёбываясь слезами и соплями, пытался по второму разу влезть в мой дом и в мою жизнь.
«Она первая начала, в ментовку на меня настучала», — языком пацана из подворотни прокомментировал Четвёртый свой неблаговидный поступок, когда общие знакомые пытались призвать его к совести.
В период пробного гражданского брака с Четвёртым, все финансовые вопросы, разумеется, решались нами безо всяких расписок и оформления документов, что называется, на доверии. Сумма, повисшая на мне в результате этого доверия, оказалась приблизительно равной той, что я, отказывая себе и детям в необходимом, скопила для возвращения в Москву. Как будто кто-то, заглядывая в мой бумажник, точно вычислил момент, когда удобнее всего предъявить счёт. Люди, не получившие денег, вначале долго не могли поверить, что я нагло их кинула, ждали моего возвращения. Не дождались, потом суд да дело, и вот, когда я уже сидела на чемоданах в самых радужных надеждах на новый виток жизненной спирали — «Вы ещё не до конца рассчитались за то, что сначала вас понесло спасать чужого человека, а потом вы почему-то решили опереться на подставленное спасённое плечо».
О том, чтобы кому-то доказать, что я не я, и лошадь не моя, нечего было и думать. Переведя деньги на нужный счёт, я автоматически перевела саму себя в режим печали. Я чуть ли не с наслаждением погружалась в пучину безнадёжности, потом начала осторожно нащупывать ногами дно, чтобы оттолкнуться и отважиться на очередное всплытие.
Вот тут-то я и заговорила с отцом о той, сугубо любовной характеристике, которую они дали мне, их младшенькой, получив которую следователь уже не сомневался, что я обворовала таки комендантшу общежития медицинского училища. В том самом разговоре, когда речь зашла о Ди, меня пронзила насквозь тревога за него, и я вылетела в Москву, примчалась в Деревню, и увидела, как из ворот дома выруливала скорая, увозящая мою любовь навсегда.
После похорон ко мне подошёл Володя, и, отозвав в сторону, вручил пухленький конверт.
— Митя просил передать тебе. Он оставил это, когда был у меня в последний раз. Митя хотел, чтобы ты вернулась в Москву, собирался помогать тебе и Алёше. Это вся наличность, которой он располагал в тот момент.
В конверте обнаружилась сумма, тютелька в тютельку равная той, которой я только что лишилась, и которая предназначалась именно на возвращение в Москву. Впервые после смерти Дидана я смогла заплакать.
В тот момент мне стало ясно как день, что наша невидимая связь не прерывалась никогда. Мы, каждый со своей стороны, установили на неё надёжную блокировку, но, как только Добрый Дядя узнал от Володи об истинном положении вещей, преграда между нами тут же рухнула, и мой друг почувствовал, какая именно помощь мне нужна.
Первое время я почти не испытывала боли утраты. Была грусть, и было сильное желание как можно полновеснее воспользоваться последней помощью Дидана. Не для того он создавал мою жизнь, чтобы другие, ненужные, мужчины смогли её разрушить.
Несмотря на то, что обустройство на новом старом месте сначала преподносило много хлопот, предвиденных и непредвиденных сложностей, моя профессиональная жизнь складывалась крайне удачно, будто парки и сады только того и ждали, когда я, наконец, займусь ими.
А потом мне поручили свозить немцев в парк Монрепо. Я вела их по тропе, по которой много раз проходила вместе с Ди...с Димой. Я впервые смогла выговорить его имя хотя бы про себя. Когда Дима привёл меня сюда в тот, самый первый раз, рассказывал о создателе Монрепо, об этом садовнике-поэте, старавшемся угадать «намеренья природы», а не навязывать ей своих решений. Как скульптор, который из куска мрамора высвобождает заключённую в нём форму, так ландшафтный архитектор в сотворчестве с природой из «сырого материала красоты» может выявить скрытую за случайными чертами гармонию мира — создать парк. Я начала говорить об этом немецким коллегам и с нарастающим удивлением понимала, что почти дословно воспроизвожу Димины слова, сказанные им больше двадцати лет назад.
Странная мысль тогда мелькнула в моей голове: «Диме это должно понравиться». С тех пор я нередко ловила себя на том, что частью сознания пытаюсь понять, как мои слова и поступки может оценить Дима. На моей прикроватной тумбочке появилась фотография, на которой мы, сидя на крыльце нашего дома в Деревне, весёло улыбаемся. Дима обнимает меня обеими руками, моя голова на его плече.
На годовщину Диминой смерти его друзья, ограничившись в отношении членов законной семьи лишь официальными соболезнованиями, с кладбища поехали ко мне домой.
Ди, будто и вправду был основой, на которой держалось куча народу. После его кончины началась серия похорон: умерла Димина мать, сразу же после неё умер «деревенский» Жора, следом ушла его добрейшая Настасья Петровна. Тогда же выяснилось, что оба дома в Деревне завещаны мне. Последнее обстоятельство стало последним камешком к тому, чтобы для меня самой стало очевидно: я никогда не была женой Доброго Дяди, но стала его вдовой.
Следом за осознанием этого факта до меня окончательно дошло: он умер. Никогда больше. Я осталась одна в огромном городе.
Я получила много приятных и неприятных сюрпризов по моём втором пришествии из Сибири в Москву (хотя это как считать: если учитывать моё детское приключение, то возращение из добровольной отсидки в Новосибирске было уже третьим явлением меня столице). Но больше всех остальных меня сумела поразить подруга Саша. У неё было для меня две новости, и первая, как водится, хорошая: Саша переезжала в Москву. После того, как в Америке умерла её мать, Сашу в родном городе ничего больше не держало, а в Москве была я. Конечно, я воспряла духом после Сашиного известия: Москва без Дидана стала казаться мне пугающе большой и слишком равнодушной для того, чтобы в ней жить — не покорять столицу, не брать её кавалеристским наскоком или длительной осадой в тихой сапе, а жить.
