Перед сном Четвёртый любил распить бутылочку-другую пивка, зависая перед телевизором, установленном на спортивную программу, или наслаждаясь репертуаром радио «Шансон» Был и худший вариант — он принимался философствовать. Всё, что Виктор говорил, было неинтересно. Он был неугомонным изобретателем велосипедов и открывателем америк там, где были одни общие места. Он не вёл со мной бесед, не спорил — он объяснял. Был и положительный момент в этом просветительстве: от скуки, моментально сводящей скулы, я принималась за домашние дела, напрочь отключаясь от нескончаемых напористых речей Виктора. Таким образом, благодаря Четвёртому я перемыла и перечистила кучу того, что без его лекций ещё долго дожидалось бы своей очереди.

Когда приходили мои друзья, ситуация с философическим бой-френдом переставала быть забавной. Безапелляционность Четвёртого в этих случаях резко возрастала, любой общий разговор обрывался его неуместным и плоским резюме.

Только в постели Виктор терял упёртую самонадеянность, там он был застенчив, неловок и растерян, как мальчуган. Вначале это казалось мне трогательным, потом пришло насмешливое: с детским-садом-штанами-на-лямках пора завязывать. Мне вполне хватало двоих детей, третий был уже перебором, к тому же, я всё острее ощущала, что в моих интимных отношениях с великовозрастным дитятей заключалось что-то противоестественное.

Наблюдая, как непосредственно, по-детски радуется Виктор, общаясь с моими ребятишками, трудно было собраться на решающий разговор.

Не знаю, сколько бы ещё тянулось всё это недоразумение, если бы не подоспело одно обстоятельство. Несколько раз Четвёртый говорил обо мне в третьем лице как о жене. Я пыталась возражать против этого, когда мы оставались наедине, что он весело парировал примерно в таком духе:

— А как ты хочешь, чтобы я тебя называл? Сожительницей? Любовницей? Я считаю тебя своей женой, а кем ты меня считаешь, твоё дело

В один прекрасный день он заявил, что мы приглашены на какой-то пафосный банкет. Я уже отвыкла от светской жизни, да и общество Виктора не вдохновляло меня на то, чтобы завести некую внутреннюю пружину, превращающую меня из просто женщины в прекрасную спутницу. Вот Ди, тот всегда вдохновлял, и, чувствуя на себе его счастливые взгляды, я не скучала на самых длинных светских мероприятиях.

Сославшись на перегрузку в последние дни, я отказалась идти на банкет с Виктором.

— Всех с жёнами пригласили. Про тебя особо говорилось, что моя жена должна быть обязательно.

— Я не жена тебе, Виктор. Ты, что, забыл наш уговор — про год на раздумья?

— Ты намекаешь, что можешь передумать и отобрать у меня детей? Да как же мне теперь жить, если я об этом буду каждый день думать?

Четвёртый как-то неправильно ставил вопросы.

— Ты ничего не путаешь, Витёк? Это мои дети. Вы подружились, и, разумеется, сможете общаться в том режиме, что мы все вместе подберём.

— Так ты уже всё решила?!

— Да, пожалуй. Вот видишь: ты к моим детям всей душой прикипел, а ведь ещё и полгода не прошло. Даже наш разрыв трактуешь как отобрание их у тебя. В таком случае тянуть нет смысла — со временем ты ещё болезненнее воспримешь разлуку с моими детьми.

Лицо Виктора выражало всю гамму переживаний обиженного ребёнка:

— Женечка, за что, почему? Что не так?

— Всё так, Витя. Ты ни в чём не виноват. Ты хороший, очень хороший, но, понимаешь, мне с тобой скучно.

— Скучно — это твои проблемы. — Он вздохнул с облегчением. — Я не виноват, что ты не умеешь радоваться. Мне вот, например, не бывает скучно.

Он торопился свернуть тему и уже собирался щёлкнуть пультом от телевизора, но я решила довести разговор до конца:

— Я умею радоваться, но не с тобой, Витя. Мне не вообще скучно, а с тобой. И не просто, а смертельно скучно. Ничего у нас с тобой не получится. Не сердись.

— А, ну, да, высшее образование. Как это я со свиным рылом, да в калашный ряд?

Передо мной в одну секунду появился не обиженный ребёнок, а разозлённый мужик, играющий желваками. Бедняга Витёк! Кто бы сомневался, что из-за этой самой графы — «образование» — он и топорщился всё это время, изо всех сил демонстрируя интеллектуальное превосходство над всеми нами, без толку протиравших по пять лет штаны в институтских аудиториях.

Набраться бы мне терпения, и через каких-нибудь пятнадцать-двадцать лет, он перестал бы считать меня виноватой в том, что в ящике моего стола лежит диплом. Но мне не хотелось набираться терпения, мне ничего не хотелось делать с Четвёртым.

— Не в образовании дело. — Я щадила самолюбие Виктора. На самом деле я не сомневалась в том, что хорошее образование организовывает мышление, придаёт ему вектор, не даёт мысли непродуктивно растекаться по древу. — Тут другое. Я тебя предупреждала в самом начале: мы разные.

— Ну, да, попользовалась, а потом вспомнила, что я по культурному уровню тебе не подхожу. — Четвертый сжал кулачищи.

— Попользовалась? И чем же это я попользовалась? Попользовалась! — От возмущения я не находила слов.

Время от времени он покупал еду, это правда. Пережив голодные времена, я стала трепетно относиться к съестному. Теперь уже ни хвостика колбаски, ни кусочка сыра не заваливалось у меня в холодильнике. Не хватало ещё мужика своими продуктами кормить! Но при этом я категорически пресекала попытки Четвёртого приобретать какие-либо вещи в дом — вначале нужно было определиться с отношениями.

— А хоть чем, да попользовалась. — Невнятно сформулировал свою мысль Виктор, и продолжил уже совсем вне логики: — Думаешь, я поверил, что ты от золотого болванчика, которого Добрым Дядей называешь, сама отказалась?

— Не трогай того, чего понять не в состоянии! Нам необходимо расстаться, Виктор. Странно, что ты не видишь, что никаких отношений между нами уже не осталось. Я давно всеми способами избегаю общения с тобой, ухожу спать в комнату дочери, а ты по-прежнему считаешь, что у нас всё в порядке. Тебе пора понять: не сложилось, понять и уйти.

— Уйду, уйду, не волнуйся. Только сначала уничтожу память о себе. — С этими загадочными словами Четвёртый вышел из комнаты и тут же вернулся, держа в руках молоток. Он двигался в направлении аквариума, а я, догадавшись, что он собирается сделать, кричала:

— Не смей! Я оплачу, остановись! Дети...

Он взмахнул молотком, раздался жуткий грохот, хлынула вода, увлекая за собой аквариумную живность.

Шум разбудил детей, они стояли в проёме двери и с ужасом смотрели на трепыхающихся на полу рыбок. Алёша притащил ведро с водой, мы с детьми, стоя на коленях, собирали в ладони рыбок и опускали их ведро. «Ты плохой! Уходи! » — Прорыдала Лизочка, и Четвёртый пошёл к выходу, не глядя под ноги и наступая на рыбок.

На следующее утро я проснулась от громкого Лизиного плача. Она встала первой и сразу же побежала проверять, как наши рыбки освоились в ведре. А они плавали кверху брюшками. То ли вода из-под крана, а не отстоянная, как обычно, сделала это смертоубийственное дело, то ли остатки моющего средства на дне ведра.

К вечеру того же дня Лизочка заходилась в кашле и синела от удушья. Нас отбросило к самым мрачным временам, когда приступы продолжались полночи, да и днём они протекали не намного легче. Работать, я, разумеется, опять не могла, и перспективы на этот счёт были самыми неопределёнными.

Пережить два в одном флаконе по второму разу — и ужасы Лизиной болезни, и нищету — я не чувствовала себя в состоянии. Нужно было искать нестандартное решение. Одно из них: сдать квартиру, уехать в Новосибирск и отсиживаться там до тех пор, пока болезнь отступит и позволит мне возобновить работу. О сочувствии ко мне или даже к Лизочке со стороны родителей и сестры в тот период говорить не приходилось, но на их минимальную помощь, хотя бы в том, что касалось Алёшки, я всё же рассчитывала. Жутко не хотелось натыкаться на суровые взгляды родни, но пропасть вместе с детьми не хотелось ещё сильнее.

Четвёртый помог мне в принятии решения сделать два шага назад — в направлении Новосибирска. Однажды он неожиданно заявился к нам. Вначале я решила, что он пришёл, чтобы, наконец, забрать чемодан с дорожным набором временного мужа, давно уже поджидавший своего часа в прихожей.