Первая Железная дорога тогда завела меня в тупик. Мне нужно было собраться со всеми моими восьмилетними силами, стать хитрой, изворотливой, чтобы выжить, вырваться, и поехать дальше, домой.

Скорей бы уж поезд трогался, уезжал из этой Тюмени. Я не выходила из вагона, задёрнула шторки на окне, но Тюмень — та, из Первой Железной Дороги, страшная, кишащая чудовищами из памяти, проникала в меня через кожные поры и в закрытом на защёлку купе. Всё, поехали, наконец.

Из рассказа экскурсовода, водившего нас по Владимиру, помню, что Владимирка, та, которая «Стонет Владимирка, плачет Владимирка, терпит Владимирка... » в Тюмени, сливаясь с другими дорогами, превращалась в Московско-Сибирский тракт. Символично, однако.

Но, как не тяни, из песни слов не выкинешь — возвращаюсь к минорной истории с детками-мажорами.

Встреча Нового Года в пафосном пансионате, куда меня отвёз Добрый Дядя тридцать первого декабря тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, осталась для меня самым неприятным воспоминанием. Из-за него я по сию пору с неоднозначным чувством жду приближения этого, как говорят, радостного праздника.

Будущие одноклассники сначала произвели на меня впечатление «продвинутых», свободно мыслящих, хорошо образованных ребят, уже посмотревших на мир за границами нашей скромной отчизны. К тому же, они вначале показались мне весёлыми и остроумными, что крайне обрадовало — чувство юмора у меня всегда присутствовало в некотором даже избытке. Смысл некоторых острот был непонятен, но я не сомневалась, что быстро освоюсь и научусь так же непринуждённо болтать на их шутливом сленге.

До того, как мы встретились за праздничным столом, никого из ребят я не видела, да и первый час нашего общения настроил меня на самую оптимистичную волну. Потом курирующие нас на отдыхе педагоги — а приехали в пансионат несколько старших классов той школы — отделились и стали веселиться своей взрослой компанией, как бы совершенно забыв, для чего они там находились, не обращая ни малейшего внимания на своих подопечных. И вскоре ситуация резко изменилась.

Детишки расшалились, потягивая разливаемый почти воткрытую коньячок, покуривая недалеко, в небольшом холле рядом с общим залом, то, что они называли непонятным мне кодовым словом «травка» Будущие одноклассники откровенно и грубо рассуждали о своих сексуальных забавах, в которых, кажется, принимали участие все из присутствующих.

Из застольных разговоров я поняла, что в пансионате отдыхали не все ученики класса, об отсутствующих за столом говорили с циничным ёрничанием. Юные мерзавцы принялись рассказывать мне, новому слушателю, какие гадости они выделывали с «лохами» — теми из класса, кто не состоял в их компании. Немногочисленные изгои, уже наученные горьким опытом, знали, что, не играя по правилам, установленным разухабистым и жёстким «ядром», в любой ситуации станут мальчиками и девочками для битья. Конечно же, они не поехали в пансионат. И тут очень кстати подвернулась новенькая, судя по всему, тоже из категории лохов — я.

С новогоднего празднества я свинтила в самый его разгар, наивно решив, что исчезновения моей незаводной персоны, не пьющей, не курящей, не визжащей от живописаний групповух, никто не заметит.

Выйдя из корпуса, я обнаружила, что под ночным небом, усеянном огромными загородными звёздами, тоже вовсю идёт веселье, только на этот раз настоящее, весёлое. Быстро познакомившись с одной молодой компанией, я замечательно провела остаток новогодней ночи. Мы катались с ледяных горок, выстраиваясь «паровозиком», съезжали всей кучей, горланили песни, хохотали; одним словом, резвились. Новые знакомые, как и выборгские, оказались студентами с корнем «арх», но не археологами, и не из Питера, а будущими архитекторами из московского МАРХИ. Два следующих дня мы провели вместе: катались на лыжах, плавали и дурачились в бассейне, играли в бильярд, танцевали на дискотеках, всё это было и мило и весело.

К вечеру второго января я осознала, что у меня, наконец, появилась конкретная жизненная цель: поступить в архитектурный институт. Хорошо организованная, но не канцелярская и не вычурная речь этих ребят, их мягкий юмор, знания, эрудиция, сам способ их мышления показались мне чрезвычайно привлекательными. Так что та встреча под звёздным небом стала для меня, что называется, судьбоносной.

Не меньшую роль в моей жизни сыграло и пересечение со школьниками-мажорами в том пансионате.

К ночи второго января мои потенциальные одноклассники оклемались, наконец, от новогоднего гуляния, и, к моему огорчению, возжелали моего общества.

Они заявились на дискотеку в разгар всеобщего веселья, обернувшись паиньками, в сопровождении педагога. Вежливо подозвав меня, благовоспитанные детки с лёгкой укоризной напомнили, что я приехала сюда для общения со своим классом, который теперь стал для меня чем-то вроде семьи. Учительница, глядя сквозь меня невидящими глазами и сладко улыбаясь, лопотала что-то про этику их особенной школы, про общность интересов, про спаянность их дружного коллектива. Глядя в пустые глаза приторной дамы, я думала: «Ты совсем дура, что ли? Ты хоть приблизительно представляешь себе, что именно твои ученички понимают под общностью интересов? Где какая-либо этика, а где твои пачкуны? ».

Не знаю, почему я тогда не ответила прямо, не выдала что-нибудь вроде: мне не хочется общаться с вашими подопечными, они пошлы и испорчены, мне значительно приятнее проводить время с интересными, творческими, умными ребятами из МАРХИ, и это мой выбор. Такое простое, без обиняков, объяснение моей неконтактности могло бы предупредить многое из того, что произошло на следующий день.

Я не боялась испортить отношения с классом, уже решив, что расскажу обо всех мерзостях мажорства Доброму Дяде, буду умолять его отдать меня в прежнюю, деревенскую школу. Ну, наплету там про запойных родителей, лишённых родительских прав, о родном дяде, Добром Дяде, взявшемся меня опекать. Мои прежние одноклассники, доверчивые и добрые ребята, поймут, как трудно говорить о такой разнесчастной жизни, догадаются, что именно это заставляло меня темнить и уклоняться от разговоров о себе. Оставалась одна проблема: я категорически не умела врать, и могла покраснеть, растеряться, начать нести полный вздор. Но общество простых, добрых, открытых ровесников стоило того, чтобы пережить пять минут позора. Так что не желание соответствовать формату, не иллюзия, что ещё смогу подружиться с циниками и снобами, заставили меня согласиться отправиться вместе с одноклассниками на лыжную пробежку следующим утром.

Объяснение моей мягкотелости простое: Доброму Дяде, как я поняла, было непросто устроить меня в школу для небожителей, ему пришлось просить об этом кого-то важного и ответственного. Вот мне и не хотелось ставить Дидана в положение человека, зачем-то хлопотавшего о кухаркиной дочке, не умеющей вести себя в приличном обществе. Я решила, что буду держать вежливый нейтралитет и постараюсь в следующий раз половчее избегать пересечения с высокородными донами и доннами.

Когда следующим утром я уже на лыжах подъехала к началу маршрута, из всего спаянного дружбой класса меня поджидала только отвратительная четвёрка: три парня и девчонка. Как я к тому времени догадалась, это и было «ядро» коллектива, его мозговой центр, гораздый на выдумывание всяческих мерзостей.

Заподозрив неладное, я хотела было вернуться в корпус, но подоспевшая учительница со стеклянными глазами загородила мне дорогу: «Ты сорвёшь, мероприятие, Женя. Вас тут и так всего ничего пришло. Что ещё за капризы?».

Эта классная дама так и осталась для меня ребусом и кроссвордом. Совсем ли она ничего не знала об учениках, чьим воспитанием должна была заниматься, знала ли она всё прекрасно и реализовала свою психопатию через садистские шалости ребятишек, боялась ли до смерти их могущественных родителей, или, может быть, умные не по годам детки умудрялись чем-то её шантажировать, или как раз наоборот, они приплачивали учительнице за её особое к ним отношение? Не знаю, почему она так настойчиво подталкивала меня на одну лыжню с вип-отморозками, но именно с её подачи я попала в тот переплёт.