— Нет, естественно.

— Вы были с ним знакомы при его жизни?

— Нет.

Пауза. Он вообще мастер изводить паузами.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

Что за бред?!

— Вы сказали, что про самоубийство Якушева узнали от приятеля…

— Да.

— Как его зовут?

— Федор Дейч.

— Вы давно его знаете?

— Лет с пяти. Мы в одном дворе выросли.

— В каких вы с ним отношениях?

Гос-сди, Федька-то тут при чем?…

— На данный момент — ни в каких.

— Что это значит?

— Полтора года назад он уехал из Латвии.

— И вы с тех пор его не видели?

— Нет.

— А до его отъезда какие у вас были отношения с Дейчем?

— Приятельские.

Хрен тебе я буду вдаваться в подробности.

— А Дейч был знаком с Якушевым?

— По-моему, совсем мало.

— То есть вы не убеждены?

— Насколько я помню.

— А где он сейчас?

— Кто?

— Дейч.

— По-моему, в Москве. Но на сто процентов я не уверен…

Вопросы были чем дальше, тем более откровенно высосаны из пальца, и естественно было предположить, что лейтенант просто не знает, о чем еще спрашивать, но у меня складывалось стойкое впечатление, что — прекрасно знает, и несет всю эту хрень не вполне от балды, а то ли клонит к чему-то, то ли отвлекает внимание, готовя сюрпризик. А вот и сюрприз:

— Вы знали Вячеслава Доренского?

Бл-ля… (Не готов, ни к чему не готов!… Но какого черта?)

— Почти нет.

— Что значит — почти?

— Я знал, что такой существует. Но лично практически не общался. Видел три или четыре раза.

— Знали, что существует… Откуда?

— Я с Дашкой встречался. C сестрой его.

— Когда?

— Около трех лет назад.

— Долго?

— Около полугода.

— Почему перестали?

Да какое тебе, тварь кривомордая, дело?

— Не сошлись характерами.

— А что вы можете сказать про ее брата?

— Ничего. Я говорю: я его почти не знал.

— А он к вам как относился?

— Представления не имею.

— Вы знаете, что с ним стало?

Ну да, ну да…

— Я слышал, он погиб.

— Вы знаете, как?

— Вроде, его убили.

— А как убили?

Какой, блин, любознательный…

— Не знаю.

В точности и правда не знаю. Но слухи ходили веселые…

Кудиновс медленно, изматывающе медленно перебирает листы из лежащей перед ним папки (не берусь определить: очередной ли это пошлейший прием допрашивающих инстанций или особенность личной манеры неторопливого лейтенанта). Останавливается на какой-то странице. Смотрит в нее (буквы знакомые ищет…).

— У меня есть показания Дарьи Доренской, которая утверждает, что ее брат относился к вам крайне враждебно… — Поднимает индифферентный взгляд.

А ты не пугай, сука, не пугай…

— Ей виднее.

— А Саввину Анастасию вы знали?

Кого?…

— Нет. Такую не знаю.

— Вспомните.

— Нет. Точно не знаю.

— Подумайте-подумайте.

— Тут нечего думать.

— Вам было тринадцать лет…

Что?!

Это же Аська. Это же он про Аську спрашивает…

— Да… действительно знал… Я только не помнил, что она Саввина…

Все. Аут.

— Она в нашем доме жила, в соседнем подъезде. И в детcкий садик мы с ней в один ходили. В одну группу. Ровесники были… Правда, в школу ее записали не в семидесятую, как меня, а в восемьдесят вторую… Но мы с ней и позже… не знаю, дружили не дружили… что-то вроде… — Прикладываюсь к фляжке. И что б я без этого кэптэна делал?…

— Первая любовь? — хмыкает (грустно).

— Да не, какая там любовь… не знаю… Она на самом деле совсем некрасивая девчонка была, но… Очень сложно сформулирвать, извини. Мы с ней общались в таком возрасте, когда, ну, знаешь, пацаны только с пацанами и наоборот… А к тому моменту, когда… ну, все начинается… Аську…

— Сколько тебе лет тогда было?

— По тринадцать нам было, когда она…

— Что с ней произошло?… Ты извини, Дэн, что я во все лезу — но это только, чтоб представлять ситуацию…

Лера — вообще человек с редкой выдержкой, но сейчас я вижу, что она действительно боится. За меня. И я — как бы сие ни соотносилось с мужским самолюбием — благодарен ей за этот страх.

— Ее изнасиловали и задушили. Кто — так и осталось неизвестным…

Смотрим друг на друга (сидя на передних сиденьях ее “пассата”, стоящего у моего подъезда). Лера отводит взгляд, невидяще хмурится на баранку, по которой барабанит пальцами. Я делаю очередной глоток темного сорокаградусного “Кэптен Моргана” из плоской стеклянной фляжки. Капли, толкаясь, соскальзывают по лобовому, по боковым: крохотные и хвостатые, как сперматозоиды, и в каждой — ДНК фонарного света.

— А что с этим… братом?

— Да черт его знает на самом деле. До меня только слухи доходили. Но по слухам, — хмыкаю (нервно), — его в толчке утопили. Буквально. На даче. В выгребной яме. Но еще раз — по слухам… Он же на что, сука, лейтенант этот, мне намекал… Типа мы знаем, что он терпеть вас не мог…

— Это правда?

— Правда.

— Что ты ему сделал?

— Ему — ничего. Ну, хахаль сестры, знаешь, как бывает… Вообще мудак он, насколько я его знал, был редкий…

— А кто его убил — нашли?

— Без понятия. Как раз тогда же примерно — чуть раньше — мы с Дашкой разосрались. Так… сурово. Не общались больше.

Не люблю я вспоминать эту историю. Мерзкая она была, история, воняло от нее. И разругались мы мерзко, и повод был идиотский на редкость… В эти подробности я даже перед Лерой пускаться не стану.

— А сейчас где она, не в курсе?

— Я слышал, в Германию уехала и там замуж вышла.

— Н-да… Нет, я попытаюсь, конечно, прочекать про это дело. Доренко, ты говоришь?

— Доренский. Вячеслав. Но есть у меня страшное подозрение, что и там был “глухарь”…

— Ты что, правда думаешь, это все на тебя хотят повесить?

— Ну а на хрена тогда он про всех про них спрашивал? Какое, к черту, Аська имеет отношение к Яценко? И что это за вопрос, точно ли я не был знаком с Якушевым?

— Н-да… Там, если ты помнишь, никто же не разбирался толком — ну, когда труп-то обнаружили… Записка есть? Все, суицид, дела не заводим. Никто там место не обследовал особенно. Эти канистры, из которых он себя поливал, по-моему, с них даже отпечатков не снимали… С другой стороны — три недели, под открытым небом, дождь, че бы там осталось…