— Да, конечно, — ответил он, тоже переходя на французский, и Флавия отметила отличное произношение. — Ну, вот я здесь, перед вами, но так и не знаю, зачем я вам понадобился.

— Простите, — спохватилась Флавия. Она представилась и предъявила удостоверение сотрудника итальянской полиции. — Боюсь, у меня для вас плохие новости. Мы можем где-нибудь поговорить?

— Какие новости? — спросил он, не двигаясь с места.

— Они касаются вашего отца.

— О нет, — произнес он со стоном, словно уже зная, что за этим последует. — Говорите.

— Он убит.

На этот раз он отреагировал странно. С первого взгляда он производил впечатление очень положительного человека — из тех, у кого на улице спрашивают дорогу. Обычно такие люди бывают хорошими сыновьями, и Флавия ожидала, что известие станет для него страшным ударом.

Ничуть не бывало. Эллман поджал губы, осмысливая информацию, потом сказал:

— Вы правы: нам лучше где-нибудь поговорить. Они спустились в бар, и Эллман пошел за кофе. Если новость об убийстве отца и была для него неприятной, то к моменту возвращения он полностью оправился.

— Ну а теперь расскажите мне все по порядку, — деловым тоном сказал Эллман.

Флавия не видела причин скрывать от него правду, поэтому достаточно полно ознакомила его с картиной преступления, после чего задала обычные вопросы.

— Ваш отец интересовался живописью?

— Нет.

— Имя Мюллер вам что-нибудь говорит?

— Нет.

— А Гартунг?

— Нет.

— Руксель?

— Это довольно распространенная фамилия, — неуверенно сказал Эллман.

— Постарайтесь вспомнить.

— Расскажите мне о нем подробнее.

— Жан Руксель — бизнесмен, политик, возраст — семьдесят с небольшим, — скупо охарактеризовала француза Флавия.

— Француз?

— Да.

— Мне кажется, я слышал его имя в новостях.

— Ему вручена большая европейская награда, и об этом много говорили.

— Ну точно, — сказал Эллман, — так и есть. — Он подумал с минуту. — Да, верно, — сказал он наконец.

— Что именно?

— Я действительно слышал его имя в новостях, — словно извиняясь, ответил Эллман. — Больше мне нечего добавить.

— И это все? Он не был связан с вашим отцом?

— Насколько я знаю, нет. Вряд ли Руксель стал бы иметь дело с таким человеком, как мой отец. Я и сам практически не общался с ним, за исключением тех случаев, когда возникали финансовые проблемы.

— Например, когда запаздывало ваше ежемесячное жалованье? — В голосе Флавии против воли проскользнули осуждающие нотки.

Он поднял на нее взгляд.

— Я вижу, вы успели пообщаться с мадам Руве.

Она кивнула.

— Да, когда отец задерживал ежемесячное жалованье, если вам так нравится это называть. Мадам Руве, случайно, не сообщила вам о роде моих занятий?

— Нет.

— Тогда, полагаю, она выдала вам то же, что и всегда: бездельник, никчемный человек. Ну, если вы предпочитаете так думать…

— Оставьте. Чем вы занимаетесь?

— Я работаю в благотворительном фонде, который оказывает помощь африканским странам, главным образом франкоязычному населению. В Африке много проблем. Последние две недели я работал в Республике Чад. Там началась эпидемия.

— О-о.

— А вы, наверное, думали, что я ездил на сафари. На мое так называемое жалованье содержится приют для голодающих детей — от голода у многих из них наблюдается задержка умственного развития. Если детей не удается вылечить на месте, мы забираем их в Швейцарию и устраиваем в специализированные клиники. Конечно, это капля в море, и деньги, которые я получаю от отца — получал, — всего лишь молекула в этом море. Теперь и того не будет: полагаю, отец написал завещание в пользу экономки.

— Простите, — извинилась Флавия, — со слов мадам Руве у меня сложилось неверное впечатление.

— Хорошо, что вы по крайней мере не стали скрывать этого. Спасибо. Ваши извинения принимаются. Я бы вообще не стал поднимать эту тему, если бы…

— … не опасались, что мадам Руве наведет нас на мысль, будто вы сами способны организовать убийство отца с целью завладения его состоянием.

Эллман кивнул.

— Если хотите, можете взглянуть на отметку в моем паспорте. Деревня, где я пробыл последние две недели, находится в такой глуши, что я просто физически не мог обернуться туда и обратно раньше, чем за пять дней. Но и без того у меня железное алиби: отец просто не располагал такой суммой денег, ради которой стоило бы убивать.

— Я вам верю, — сказала Флавия, немного смягчившись. — А что вам известно о финансовом положении отца?

— Ничего. Да мне и неинтересно это знать.

— В его квартире мы обнаружили банковское уведомление и чековую книжку. На счет вашего отца ежемесячно поступала крупная сумма денег. Вам известно, откуда приходили деньги?

Эллман вздохнул.

— Я действительно ничего не знаю и не хочу знать. Но если вам это поможет: в прошлом году он задержал перевод, и когда я напомнил ему об этом, обещал выслать деньги на следующий день. На следующий день я позвонил, и мадам Руве сказала, что отец уехал в командировку. Но деньги все-таки пришли и с тех пор всегда поступали регулярно. Больше мне нечего рассказать. Мы почти не общались, только по необходимости… Мы неважно ладили, — добавил он, помолчав. — Можно даже сказать, ненавидели друг друга. Он был жестоким, низким человеком — жалкое маленькое чудовище. У него даже не хватило духу стать большим чудовищем. Своей жестокостью и пренебрежением он убил мать, я вспоминаю свое детство как сплошной непрекращающийся кошмар. Он высасывал из людей все соки. Он мне отвратителен.

— Это не мешало вам просить у него деньги, а ему — давать их.

— Что не мешало ему меня ненавидеть.

— Но если он был таким негодяем, то почему давал вам деньги?

Эллман улыбнулся, и Флавия с ужасом увидела, что он испытывает огромное удовольствие при этом воспоминании.

— Потому что я шантажировал его, — ответил он. — Швейцарцы — страшные бюрократы, а отец при получении гражданства утаил некоторые факты своей биографии. Например, свое настоящее имя. Если бы об этом стало известно в соответствующих органах, он мог лишиться гражданства, работы и даже попасть в тюрьму. Узнав об этом, я предложил ему финансировать мою благотворительную деятельность. В порядке компенсации за молчание.

— Вы могли так поступить с родным отцом?

— Да, — с легкостью согласился он. — А что тут такого?

— А почему он сменил имя?

— Ах, это — ничего криминального, он никого не убил и не ограбил. Во всяком случае, я так думаю.

По его тону Флавия поняла, что он интересовался этим вопросом. Неудивительно: люди хотят знать правду о своих родителях независимо от того, хорошие они или плохие.

— Отец хотел устроиться на работу. Настоящего Эллмана убили на войне. Кажется, они были друзьями с самого детства, хотя мне трудно поверить, что у отца могли быть друзья. В молодости отец слыл весельчаком и бездельником, а Эллман много учился и работал. Пока мой отец пил и гонялся за юбками, Эллман окончил университет и получил ученую степень. На войне его убили, и тогда отец, перебравшись в сорок восьмом году в Швейцарию, присвоил себе его имя и ученую степень, благодаря чему получил высокооплачиваемую работу. После войны было непросто устроиться на хорошее место, и отец посчитал, что имеет моральное право воспользоваться именем своего товарища.

— Вам известно настоящее имя отца?

— Франц Шмидт — самое распространенное имя, какое только можно представить.

— Понятно, — кивнула Флавия.

Вот еще один вариант семейных отношений, подумала она. И кто из них хуже: отец или сын? Кажется, оба они стоят друг друга. Эллман-младший живет в каком-то перевернутом мире с извращенной моралью, где благородные цели достигаются отвратительными средствами, и, похоже, не осознает этого. Что движет такими людьми? Может быть, он занимался благотворительностью только назло отцу и теперь утратит к ней интерес? Неужели он не понимает, что своим поведением очень напоминает отца?