Только мэтр Грие не нашел ничего умнее, чем предположить, что бывший раб лишь пытается "по привычке" расплатиться телом за внезапно свалившуюся свободу, правда, великодушно за это не обвиняя! Потом попрекал, что мальчишка тянется хоть к какой-то ласке, когда о любви он Ожье уже в лицо кричал от разрывающей сердце боли... Такой сильной, что в буквальном смысле терял от нее сознание.
Что ж, некоторым нужно потерять сокровище, чтобы узнать насколько оно было ценным, и понимание чем, прежде чем умереть, изо дня в день жертвовал Равиль, ради его благополучия, кем он должен был чувствовать себя, истекая кровью на грязном полу после всех унижений и бездумно кинутой в сердцах "дешевки", - резало острее ножа, кромсало сердце, оставляя не менее глубокие раны, чем те, что были на тонких руках малыша в роковую ночь... Но Ожье приходилось жить дальше, заниматься насущными делами, в том числе решая дела с Барнаби, и молча нести на плечах это самое страшное наказание. Жить со знанием, что именно ты измучил любимого, отбросив его в круговорот ада, и став причиной его смерти!
И даже теперь, услышав, что мальчик жив, - какое "прости", какие объяснения способны были вместить в себя подобное, перевесить его втоптанную в грязь душу? - Ожье шел за лекарем молча, потому что даже не пытался подобрать слов...
И оказался прав, потому что они были более чем неуместны вовсе даже не по причине душевных терзаний! Ожье не знал и не думал, что ожидает увидеть - все застилала мысль, что любимый лисеныш, которого он так долго считал умершим, - спасен. Пусть не им, но спасен, да и злобная тварь тоже больше не сможет причинить ему вреда, и никаких денег на это не жалко! Фейран, правда, несколько раз порывался рассказать мужчине о состоянии здоровья юноши и своих опасениях, но стоило Грие поднять на него больные от тоски глаза - осекался, давая время справиться с собой.
И потому, несмотря на строгое внушение лекаря, перед тем как впустить его в комнату больного, потрясение стало страшным!! Ожье почему-то не смог пройти больше одного, первого шага через порог под встревоженным взглядом усталого Айсена, а потом ощутил что практически сползает по стене на пол, впервые за свои годы будучи близок к пресловутому обмороку...
От того Равиля, которого он помнил, не осталось ничего! Даже волосы потускнели, утратив присущие им золотистые отблески, и местами слежались, хотя юноша был аккуратно причесан. Лихорадка иссушила его тело, обтянула кожей заострившиеся скулы и торчащие в вороте сорочки ключицы так, что мальчик казался прозрачным, и рядом с ним на самом деле было страшно даже дышать. Его бледность трудно было назвать бледностью в обычном понимании слова, - казалось, что он просто утратил все краски жизни, даже губы стали бесцветными, а стрелочки ресниц смотрелись неестественно темными. Дыхание было настолько слабым, что уловить тихое колебание груди едва удавалось. Тусклый взгляд из черных провалов глазниц был обращен на еврейку, которая с уверенной осторожностью кормила больного с ложечки теплым бульоном.
Юноша со вздохом опустил веки и отвернулся от очередной порции.
- Еще чуть-чуть, - мягко заговорила женщина, - тебе очень нужно поесть!
Равиль с видимым усилием послушно раскрыл глаза, оборачиваясь к ней. Все его силы ушли на то, чтобы проглотить еще две или три ложки, и появления в комнате лекаря, а тем более так и застывшего у дверей Ожье, он попросту не заметил.
Но последний и не делал попыток обратить на себя внимание, к тому же удержав за руку Фейрана и торопливо качая ему головой. Ожье смотрел, как женщина не настаивая больше, отставила тарелку, обтерла лицо юноши салфеткой, поправила подушки, чтобы он лежал удобнее, и снова села рядом беря в ладони истончившиеся пальцы с узлами суставов.
- Бедный мой мальчик! - Хедва легонько поглаживала волосы юноши, ласково проговаривая ему. - Ничего... ты поправишься! Все будет хорошо, все образуется... И ты еще увидишь свой дом, в котором все тебя очень ждут...
Ожье смотрел от порога на измученного болезнью, обессиленного мальчика, а по застывшему лицу мужчины беззвучно катились слезы.
- Уснул, - Хедва с грустью улыбнулась и поднялась, осторожно расправив одеяло вокруг юноши.
Забрав почти полную тарелку, она вышла, давая возможность еще одному человеку, которому оказался не безразличен Равиль, справиться с болью без свидетелей.
И сделала это как раз вовремя, чтобы услышать окончание короткого разговора между Айсеном и Фейраном.
- Ты зря привел сюда Грие, - как-то тускло заметил Айсен несколько раньше.
- Думаешь? - возразил Фейран, бездумно глядя в окно на сияющий солнечный день. - Он стоял передо мной на коленях, чтобы его увидеть...
Кто "он" и кого "его" - уточнять не требовалось.
- Я не об этом.
- Что случилось? - нахмурился Фейран.
- Нет, нового приступа не было! - успокоил его Айсен, сразу же опять помрачнев. - Равиль спал спокойно, после того как ты ушел. Когда проснулся, даже заговорил...
Молодой человек запнулся на мгновение, прикусив губу.
- Попросил попить. И... спросил мое имя, кто я... а потом спросил, как зовут его!
- Может быть, так будет даже лучше? - тихонько заметила подошедшая Хедва. Скорее себе, чем другим. - Он не будет помнить этого... человека. Не будет помнить о боли, насилии и позоре, не будет помнить о рабстве...
- Это не выход, - возразил Фейран, устало опускаясь у стола, и признался. - Я ждал чего-то подобного, но не из-за ударов по голове, хотя они бесспорно могли повлечь нарушения памяти... Но тогда бы Равиль сразу не помнил ничего и никого, а он точно узнавал Айсена и вас! Вероятнее всего, в глубине души он просто не хочет помнить того, что с ним было... Но, боюсь, что от кошмаров и приступов его это не избавит.
Хедва приняла новый удар, не дрогнув. Только заметила после паузы:
- Что уж теперь рассуждать... Лишь бы Равиль поднялся на ноги, а на кого опереться у него есть!
***
...Равиль не помнил этого, но по всей вероятности чувствовал, что впервые в дни слабости - он не оставлен один на один с немощью. Он был чист, накормлен, присмотрен, за ним ухаживал лекарь и люди, называвшие себя его родными и друзьями...
Это было слишком много сейчас, чтобы пытаться понять, но просыпаясь, юноша попробовал улыбнуться Хедве, едва не сведя ее с ума от счастья. Огорчать хлопотавшую вокруг него добрую женщину не хотелось, и Равиль послушно проглотил почти все, что она ему давала.
- Умница! - горделивая похвала его достижениям была приятна, но еще приятнее отозвалось ласковое касание теплых рук.
Утомленный юноша прикрыл тяжелые веки: сквозь дрему он слышал, как она говорила что-то еще, такое же согревающее, как и ее ладони, а потом тихонько поднялась, шурша юбками и еле слышно звякнув посудой... Это было так правильно, обыденно, почти успокаивающе, но не спрашивая разрешения, слезинки поползли из-под опущенных ресниц - Равиль боялся оставаться один.
Почему-то казалось, что если рядом не будет кого-то из этих людей, то случится что-то ужасное. Непоправимое. Беда, которую уже не повернуть вспять никакими усилиями... Но сон наваливался тяжелой каменной глыбой, не оставляя возможности выкарабкаться на его поверхность из темной засасывающей глубины.
Ад на одного, в котором не было "слез и зубовного скрежета", - просто не оставалось места. Только пробирающий холодом мрак и тишина...
Тишина была живая. Она была еще хуже, чем кошмар! Она тянула цепкие жадные щупальца отовсюду, безжалостно вгрызаясь в самое больное... Она была как голодная раззявленная пасть в ожидании добычи, а юноша только и мог, что бессильно плакать перед лицом неизбежного. И случилось так, что тишина наконец окликнула его по имени...
Равиль глубоко втянул в себя воздух, но две привычные уже сестрицы-мучительницы вдруг свились в единый клубок непрерывно шевелящихся змей, вылепляя как придирчивый гений-скульптор единый образ, величаво и уверенно выходящий навстречу сжавшемуся в комочек голому мальчишке. Тьма резанула по живому, возвращая ему вдруг разом все краски мира: горько-соленый вкус у губ, запах сырости и пыли, огонь боли, превративший живое тело в подобие остывающего пепелища чьего-то покинутого дома... Во сне, юноша судорожно сжал покрывало, зная до малейшей детали, что последует дальше.
