Дезмонд сходил с ума. Иного объяснения происходящему герцог дать не мог.

Всё стало ему безразлично, и сосредоточиться на экспансионистских планах Кормака удавалось с трудом.

Если бы Дезмонд был чуть внимательнее, а разум его немного яснее, он обнаружил бы, что Кормак проявляет к предстоящему покушению интерес куда больший, чем можно было бы ожидать от случайного участника интриги. Они не стали говорить о намеченном плане никому – ни родственникам Дезмонда, ни Фергюсу, первому опекуну Кормака, ни даже тем из соратников герцога, кто мог бы помочь Дезмонду подобраться к королю. Всё происходящее оставалось между ними двумя, и чем дальше Дезмонд уходил в размышления о том, насколько неправильным было бы втягивать в дело юношу с глазами цвета тумана, тем больше Кормак старался убедить его в том, что Ричард должен быть убит. Часами, пока они охотились или просто прогуливались верхом, Кормак мог рассказывать ему о злодействах короля, особый упор делая на то, как были преданы соратники Ричарда II, а затем и воины Альбиона, отправленные на войну с Галией.

Дезмонд слушал молча и всё более погружался в свои мысли. Всё происходящее кругом напоминало ему Андрэ, и он сам не мог раскрыть тайну этого неожиданного помешательства.

Андрэ был красив, но Дезмонд видел много красивых юношей и девушек. Он не был монахом и даже от Кормака не скрывал, что при случае может зажать в углу хорошенькую служанку или молоденького конюха, чьё тело ещё не обрело мужской грубости. Внешность позволяла Дезмонду легко получать всех, кого он хотел увидеть в своей постели, а упорство и уверенность в победе, подкреплявшие её, делали успех герцога неизбежным.

Дезмонд допускал мысль, что Андрэ заинтересовал его именно тем, что остался неприступным, но едва подумав об этом, тут же отмёл бестолковое предположение. Дезмонд привык быть честным с собой и отчётливо понимал, что Андрэ врезался в его мысли задолго до того, как успел показать свой резкий нрав. Он видел юношу всего дважды, но в силу того, что между двумя этими встречами прошло больше месяца, успел придать каждой секунде такое множество значений, какое те не могли иметь в силу того уже, что были секундами, а не днями или часами.

Раз за разом пытаясь понять причины собственного безумия, он обращал внимания на то, что ещё во время свадьбы, вопреки себе и своим привычкам, заметил не тело и не губы, а взгляд и небрежную позу Андрэ – холодные и наполненные смутной тоской рассветных сумерек.

Затем уже он думал о том, как вынудил Андрэ покинуть апартаменты, и как в их последней беседе холодность и безупречное воспитание юноши мешались с детским любопытством и чистотой существа, никогда не знавшего нравов двора. Само это сочетание было абсурдно, потому что Дезмонд знал, кем был виконт и чем заработал своё место при короле. И в то же время Дезмонд никак не мог поверить, что молодой человек, которого он успел увидеть так близко, был всего лишь дорогой куртизанкой и не имел никаких талантов, кроме разве что красоты и умения прислуживать в постели. Мысли о последнем заставляли твердеть пах герцога, но в то же время казались крамольными. Нет, он соврал бы, если бы сказал, что попросту хочет испытать этот талант на себе, так же, как ложью было бы утверждение, что он этот талант не хочет испытывать вовсе. Просто от Андрэ Бомона ему хотелось большего. Хотелось узнать, что за тайна таится в сумерках его глаз.

Несколько раз Дезмонд думал над письмом к Андрэ, но каждый раз вышвыривал исписанный листок в огонь, потому что слова, начертанные на бумаге, казались ему самому глупыми и наивными, а он не хотел прослыть перед Андрэ влюблённым дураком. Впервые в жизни он не мог решиться сделать то, что хотел, и от этого злился, а от злости становился грубым и жестоким, так что слуги прятались от него по углам, а Кормак ластился так, что Дезмонд переставал верить в его лестные слова и покорные ласки.

В конце зимы, устав от рассказов Кормака о злодействе короля и от его попыток не разозлить господина ещё сильнее, Дезмонд стал подолгу запираться в библиотеке и в конце концов поймал себя на том, что среди пыльных фолиантов разыскивает генеалогию рода Бомон и обрывки рассказов о его родителях в хрониках. Однако записанная история так и не раскрыла перед Дезмондом тайны виконта. Он узнал об Андрэ очень немногое - и чуть больше о его матери – Лизавете Бомон, некогда любимой придворной дамы королевы-матери, затем лишившейся милости и выданной замуж за мелкопоместного дворянина из норманнского рода Жофрея Бомон. Впрочем, эти подробности он отыскал не в книгах, а выспросил у своего старого друга Фергюса Бри. Заодно он узнал, что Андрэ был отделён от родителей в четырнадцать и с тех пор жил при короле, – а значит, не знал ничего о жизни вне дворца, а так же о множестве других вещей, составлявших жизнь самого Дезмонда.

Герцог по-другому оценил слова Андрэ о том, что он не привык к подобному обращению, поняв теперь, что мальчик действительно, скорее всего, никогда не сталкивался с солдатской грубостью. И тем не менее он дал согласие на приглашение Дезмонда, и это давало герцогу повод для надежды.

И тем не менее Дезмонду всё более казалось, что родовой замок не лучшее место для их встречи. Ему хотелось увидеть Андрэ там, где не будет сотни глаз и ушей, только и ждущих от него промаха, лишней пары слов или взгляда, выдающего истинные чувства. Кроме того, как он признался себе далеко не сразу, он хотел этой встречи там, где рядом не будет Кормака, и некому будет судить и напоминать ему о настоящей цели его знакомства с Андрэ. На сей раз он всё же хотел обмануть себя и забыть ненадолго о том, что Андрэ для него лишь средство, ступень на пути к трону – забыть хотя бы на то недолгое время, которое требовалось ему, чтобы разобраться в самом себе и в тайне серых глаз Андрэ.

Он продолжал писать и сжигать письма до тех пор, пока однажды вечером, когда он снова допоздна засиделся в библиотеке, его небольшую тайну не раскрыла его мать, герцогиня Валентия, которой в полнолуние как обычно не спалось.

- Кому это письмо? – спросила она, заметив, что он торопливо бросает бумагу в камин.

- Это заказ на продовольствие. Никак не могу решить, сколько нам нужно пшена.

Валентия хмыкнула и, ловко разворошив угли кочергой, вышвырнула письмо на пол, а затем, прежде, чем Дезмонд успел перехватить её руку, подхватила листок и прочла:

- Сердце моё… Которую неделю я не могу понять, что творится со мной. Днём и ночью мне видятся твои руки…

- Мама!

Дезмонд выдернул письмо и швырнул обратно в огонь, а Валентия рассмеялась и посмотрела на него с укором:

- Ты правда думал, что твоя мать поверит, будто бы тебя волнует количество пшена?