Хорошо еще, что медички ухитрялись лечить местных жителей и те, хоть и не слишком много харчей, но подавали. Всей компанией в деревни не входили, а таких, что на месте могли реально показать наглядно, что медицина может – было человек 6, не больше. В общем, и голодно и холодно.
Старший лейтенант Берестов, командир группы окруженцев
Пока ему везло. Чудом удавалось разминуться со шнырявшими по окрестностям немцами. При том, что и контингент достался ужасный – большей частью женщины, а это очень такой личный состав неудобный, не зря гаремами евнухи командовали, потому как нормальному в таком коллективе – неважно, мужеска он пола или женского – жить невозможно. Нелепые ссоры, слезы не вовремя, постоянные склоки и прочие истерики выводили старшего лейтенанта из себя постоянно. Но это были не те беды, если честно.
Даже удавалось обходиться без потерь, пока на злосчастном перекрестке не попали под огонь черт его знает откуда взявшегося броневика, черт знает как тут оказавшегося. Порадовался было, что и тут проскочили – не могла колесная бронетачанка впереться в лес, только долбанула несколько раз вслед из крупнокалиберного пулемета. А может и малокалиберной автоматической пушки. В вечернем тихом лесном воздухе пальба показалась особенно оглушительной. И только порадовался, что все же удачно проскочили, как оказалось – поторопился.
Зацепило медсестру Марусю, симпатичную и очень добродушную девчонку, безропотную и очень надежную. Как поспешала, так и повалилась без крика, без стона.
К ней подбежали, а она, белая как мел, уже не в себе, смотрит сквозь товарищей и что-то быстро и тихо шепчет. Берестова больше всего потрясло, когда он увидел, как раненая непослушными руками пытается засунуть вываливающиеся из разорванного живота пухлые кишки обратно – с прилипшими к ним сосновыми иголками, муравьями, травинками и прочим сором. Чертова бронемашина еще вслед задудудкала, да вслепую, не в ту степь. А девчонка умерла через час. И ничего не могли с ней сделать, ни инструментов, ни лекарств, все в раздавленном медсанбате остались, а тут – голые руки, да перочинный ножик. И ведущий хирург только глянула – и отвернулась, помрачнев и так невеселым лицом. Есть такие убитые, что уже считай умерли, хоть еще вроде и живы. Дышат еще, сердце бьется, лепечут что-то свое, живым уже непонятное – а уже там, за чертой. Ушли. И ничего тут не попишешь.
И то ли нелепая эта гибель красивой девушки, которая еще и жить не начала, то ли еще что, но ночью скрутило Берестова. Всерьез скрутило, как никогда раньше. Гнал подсознательно от себя понимание того, что убита его жена, и он ее даже не похоронил, так и осталась валяться, как сотни таких же бедняг. Все казалось, что она где-то рядом, жива – здорова, что еще что-то можно поправить, что все не так безнадежно, если убегать от мыслей, забивать их работой невпроворотной… Словно если и не закопал ее в землю, так вроде и не было ничего, все понарошку и вот-вот они встретятся, как ни в чем ни бывало.
Только сейчас как током пробило – умершие остались по ту сторону. Навсегда. Все, больше никогда не встретиться ни с кем из тех, кто был убит. Никогда. Ни с кем. И то, что он старательно гнал от себя понимание этого, что нет у него жены, нет ребенка, все это кончилось и осталось там – в "до войны", ударило как пуля, как штык в ребра, так же больно и неотвратимо, только сейчас вдруг пронзило его навылет. И это оказалось так же нестерпимо больно, как пуля в лицо, только теперь никакой надежды на то, что кто-то поможет, вылечит – не было.
И тут Берестов неожиданно для себя расплакался жгучими, словно крапива слезами, по-детски, навзрыд, неудержимо. Страшно стыдясь такого немужского своего поведения, и не имея сил остановится. Не себя было жалко, нет, а – почему так несправедливо? За что всем этим таким хорошим людям такое досталось? Чем провинились? Чем?
И хирургиня, оказавшаяся рядом, собака злая, ведьма лютая, тварь бессердечная, только гладила его, красного командира, взрослого человека, мужчину, который свою семью не смог спасти, не смог спасти подчиненных, доверявших ему людей, по голове, словно маленького ребенка, и это было почему-то естественно, исконно, не было в этом чего-то неправильного, слетели все маски, что общество привинчивало по живому, только то оставалось, что положено природой от древних времен, что проверено и назначено. Вся шелуха слетела, только мужчина, проигравший, побежденный, уничтоженный вдрызг – и женщина, что таких как он рожает, и знает, как вернуть к жизни. Просто пожалев и погладив молча по голове. Словно сама Земля, Природа, Жизнь, чем женщина, по сути, и является, каких бы глупостей ей не говорили и как бы ни пытались обмануть заложенное изначально. Ходульная чушь про то, что жалость унижает человека, как пытались впердолить людям всякие писаки, так и оказалась чушью.
— Я больше никогда не буду пвакать, — потом пообещал Берестов тихо-тихо, судорожно вздыхая, когда слезы кончились.
— Не зарекайтесь, жизнь сложная штука, — тоже шепотом сказала хирургиня. Словно ветер дунул, или листва пошелестела. И вроде простую вещь произнесла, а показалось тоскующему мужчине, словно философская мудрость небывалая ему явлена. Пошмыгал носом, приходя в себя.
— Изинисе! — вымолвил через силу. Ему было очень неудобно за прошедшее, хорошо, кроме хирургини этой, старшей по званию, но подчинившейся тогда сразу и беспрекословно, никто ничего не слышал и не видел – мужчины в секретах поодаль, а девки спят мертвым сном, вымотались впроголодь маршировать.
— Пустое. Все мы люди. Я ведь тогда собралась было стреляться, да чертова железяка не захотела, — печально вымолвила врач.
Это была уже твердая почва под ногами, тем более, что уж что-что, а оружие для Берестова всегда было утехой и радостью. Все еще пошмыгивая носом, но уже твердым нормальным голосом попросил предъявить оружие к осмотру. Хирургиня, мимолетно понимающе улыбнувшись, вручила дите металлическую игрушку.
Как уже сразу увидел старший лейтенант, стоял пистолет докторицы на полувзводе, частая оплошность у плохо знающих "Тульский Токарева" людей. А в таком положении, которое у этого неплохого и мощного пистолета вместо предохранителя – ни затвор передернуть, ни выстрелить невозможно. Решил ничего не объяснять, потому как и долго и без толку, а просто предложил поменяться оружием, отдав хирургу кобуру со своим наганом, а себе взяв этот ТТ, тем более, что все же два магазина больше, чем пяток патронов в барабане револьвера оставшихся.
Утром оба держались как обычно, не подавая вида. А то, что кобуры поменяны только смекалистый пулеметчик заметил, но и он не стал никому ничего говорить. Подумал только, что неплохо бы ему и самому разжиться каким-ни то пистолетом, вещь удобная, на войне нужная. И как кто наверху услышал его – когда шли по перелеску потянуло сладковато падалью, дозор немного взял в сторону и нашел сидящего под деревом полного пожилого интенданта, который несколько дней назад сам выстрелил себе в висок, а толком потечь еще не успел. Фуражку командирскую, аккуратно положенную покойником вместе с документами немного поодаль, роскошную, разве что не с тем сукном на околыше, вручили Берестову – а то ходил он в задрипанной пилотке, которую ему отдала с царского плеча старшая медсестра. Та, повязавшая голову по-бабьи входившей в состав медсумки косынкой, к пилоткам относилась как к неудачному изобретению глупых мужчин и пожертвовала этот головной убор без колебаний. Для старшего лейтенанта пилотка была просто необходима после того, как его собственный головной убор прострелили в ходе боя. Не дело командиру с непокрытой головой бегать, простоволоситься. Найденная фуражка пришлась в самый раз, и Берестов даже как-то почувствовал себя лучше. А наган пулеметчик себе забрал.
Вскоре нарвались на секрет и чудом не перестреляли друг друга – сидели в засаде свои ребята, молодые, крепкие артиллеристы. Такая же группа окруженцев, командовал ими разбитной красавец лейтенант с простецкой фамилией Бондарь. Что сразу удивило начальника штаба, так это то, что у всех артиллеристов были немецкие винтовки системы "Маузер". Потом, правда, оказалось, что польские, трофейные. Когда решили объединиться и идти дальше вместе, Бондарь рассказал много всякого такого, что поразило Берестова своей странностью и нелепостью, но сомневаться в правдивости рассказанного новым товарищем не приходилось.
