Мы почему поверили тогда, что все на самом деле? Это в газетах писали и пишут, что атомные бомбы являются лишь элементом психологического сдерживания противника. Да ни черта подобного. Все солдаты в Германии знали: если начнется – тактическое ядерное оружие будем применять и мы, и натовцы. До мегатонн, все полагали, не дойдет, но бомбы килотонн по сорок во всех штабных разработках учитывались. Уж я-то штабной писарь, это доподлинно знал. Потому и поверил. Такое вот у нас случилось прошлым летом приключение. Кое-что я тогда понял про себя –да и не только про себя. Кое-что во мне тем летом поменялось, Что конкретно – сказать не скажу, по-книжному получится, а этого я не терплю. Ни в себе, ни в других.

Дошли, загрузились, поехали... В кабине рядом с Мамой сел Николенко, а я со всеми в кузове. Почему-то с учений всегда едешь дольше. Мне мерещится, или от Вальки, сидящего напротив, действительно несет спиртным душком? Оставил ночью, гад, себе на донышке? Да бог с ним. Я его люблю, скотину. Ведь вышел со мной вместе перед строем.

А погода расчудесная налаживается. Солнце, тепло, ветра нет... Потолкавшись сапогами в чужие сапоги, пробираюсь вперед, залезаю на железное сиденье у большого пулемета, ствол которого, задранный в небо, торчит над кабиной. Мы свернули на короткую дорогу – не в объезд, а прямо через город, чего мы никогда не делаем, когда движемся огромной полковой колонной. Вот уже родные дачи, где мы с Валеркой Спиваком... А вот и гаштет друга Вилли, рядом с автобусной остановкой. Три девицы под навесом, все в джинсах и модных куртках «анорак», мы с Валеркой это слово знаем. Машу девочкам рукой, они не отвечают. Навстречу катится трамвай, наша колонна берет в сторону, дурень Мама заезжает на газон, трещат кусты, я громко ругаюсь на Маму, но отсюда он меня вряд ли услышит. Двухэтажные дома по сторонам дороги выкрашены белым и перекрещены черными балками – красиво, мне нравится. Острые крыши под темной черепицей, окна вторых этажей не по-нашему распахнуты створками наружу. Кто-то в окне смотрит на нас, спрятавшись за полупрозрачную занавеску. Вот еще и еще, но открыто никто не выглядывает. Ах вы так! Вытягиваю ногу и толкаю каблуком ручку пулемета. Ствол разворачивается в сторону окон. За занавесками все силуэты разом исчезают. Такой я страшный русский оккупант.

Последняя жратва в родном полку, а завтрак нам дают совершенно заурядный. То ли дело, когда приезжает автобус за донорской кровью: с подъема мы немножко голодаем, пока кровь не сдадим, но после – рисовая каша на молоке, двойной кусок масла, свежие батоны, сахар, настоящий крепкий чай. Кто добровольно сдаст не двести миллилитров – столько качают у каждого, не спросясь, а сразу четыреста – тех освобождают на день от занятий. Я однажды решился на четыреста, потом до обеда валялся на койке, голова кружилась, как от чифиря, и весь я был какой-то обалденно легкий: дунь на меня – и отлечу. Нынче все обычно. Да, честно говоря, есть мне совсем не хочется. Брился утром и порезался. Бритвенный станок у меня хороший, но задумался некстати. И вообще состояние нервное. Вчера посидели в каптерке до трех часов ночи, выпили немного, все трепались наперебой. Из своей роты пришел Валерка, лез ко всем обниматься. У него партия не раньше, чем через неделю. А у меня сегодня, построение в двенадцать.

Сижу в бытовой ротной комнате, курю открыто – нынче можно. Гляжу на себя в зеркало. Китель ушит хорошо. Брюки тоже ушиты, на манер старинных офицерских галифе. Гвардейский значок новенький, и «Отличник боевой и политической подготовки», и «Классность» с цифрой «1» тоже, а вот щиточек «ВСК» с треснувшей эмалью. ВСК – это «Военно-спортивный комплекс». «Классность» положена только технарям, но ее на дембельский мундир цепляют все для полноты картины. Лычка на погоне золотая, неуставная, могут на смотре сорвать, но у меня есть запасные в чемодане. Хуже будет, если прикопаются к погонам. У всех дембелей под погонами вшиты для жесткости тонкие пластмассовые вставки. Мы их делаем из немецких водоотводных труб, что здесь висят на каждом доме – за исключением, понятно, самых близких к расположению полка, где перед каждым дембелем словно мамай проходит. Есть у меня и самодельный знак «ГСВГ», выточен за водку в мастерских технического парка, но его сейчас цеплять нельзя – конфискуют сразу. Сапоги у меня проглажены, «гармошка» по горячей коже заломана плоскогубцами. Шинель подшита снизу, чтобы бахрома не торчала. Бляха на ремне надраена. Козырек фуражки слегка ушит и спущен на глаза, как у офицеров царской армии, но важно не переусердствовать, иначе фуражку заберут, взамен дадут старье на два размера больше. В общем, упакован я нормально. Одна проблема: до построения еще четыре часа, и я не знаю, на что их потратить. Рота ушла на занятия, в казарме только дневальные и дембеля первой партии, то есть я и Колесников. Валька сидит рядом, тоже курит, вшивает в подворотничок кусочек запрещенной проволоки. В бытовой комнате два широких окна, зеркало во всю стену, белый надраенный кафель на полу, длинный стол посредине, оклеенный немецким белым пластиком, таким же пластиком обитые скамьи, и все это залито сквозь растворенные окна таким живым, густым, еще не жарким поутру солнечным светом. Я со вздохом потягиваюсь, и от эмали на моем гвардейском знаке по зеркалу прыгает зайчик.

– Зря ты это делаешь, – говорю я Вальке. – Пуцан же первым оторвет, перешивать придется.

– Не оторвет, – цедит Колесников, кусая кончик нитки.

– Посмотрим.

Встаю, застегиваю китель, шагаю в коридор. Можно не застегиваться и вообще ходить в нижней рубашке, как это делает Валька, нам сегодня никто не указ, но почему-то мне не хочется бродить по роте нараспашку. Дневальный из салаг сгорбился у тумбочки, руки в карманах, спиной к стене... Может, рявкнуть на него? Да пошел он... Дневальный сам, меня завидев, подобрался и принял уставную стойку.

За дверным стеклом ротной канцелярии маячит новый писарь Елькин, из кандидатов. Я уеду, и он станет стариком. Зайти – не зайти? Сам не знаю. Из Елькина получится хороший писарь. В одном я не уверен: сможет ли он так же учиться за корейца в академии? Мы с ротным этой темы не касались. О многом говорили в последние вечера, даже выпили вместе немного, но про учебу как-то умолчали. И правильно – тема деликатная, ротный разберется с ней сам.

В спальной комнате снимаю китель, сапоги и ложусь на койку. Два года я мечтал об этом дне, и вот не знаю, куда себя деть. В душе маета нехорошая, и радости ну совершенно никакой. Неправильно все это, говорю себе, переворачиваюсь на бок и зажмуриваюсь.

– Спишь, что ли? –долетает от порога голос Вальки.

– А что?

– Пойдем чифирю зашарашим, у меня пачка есть.

Чифирь не водка, он не пахнет. Какое-никакое, а занятие. Искали кипятильник, грели воду в котелке, ждали, когда набухнет и осядет на дно лохматая заварка. Потом я ходил к каптерщику Аре за сахаром, но гут явился старшина Пуцан, долго бродил по роте без видимого толку.

Чифирь совсем остыл, пришлось кипятить снова. Потом я забалдел и снова лег на койку, и время полетело странным образом: вроде не спишь, мозги работают, разные мысли всплывают неспешно, а сверишься по стрелкам – час прошел. Нет, все-таки привык я к чифирю, меня это немножко беспокоит.

В коридоре раздаются топот, стук и бряк: рота вернулась со строевой подготовки с оружием. В двенадцать – построение полка. Оправляю койку, иду в бытовку за шинелью и чемоданом. Колесников уже собрался. Фуражка набекрень, шинель на сгибе локтя слева, чемодан в правой руке, левый сапог на табуретке, и молодой Степанов орудует «бархоткой», которая на самом деле никакой не бархат, а старая портянка, замызганная ваксой. Колесников уедет, Степанов из молодого станет кандидатом и перестанет чистить чужие сапоги. Всем хорошо, что мы уезжаем, все продвинутся в солдатской табели о рангах. Говорят, уже сегодня вечером из карантина поступят новые салаги и узнают, что такое «гребать и сушить». Мне салаг совсем не жалко, просто пришел их черед, вот и все. А мой черед закончился.