– Строй держать! – орет Николенко справа за моей спиной. – Шире шаг!

Это в кино командиры бегут впереди, увлекая бойцов. У нас они всегда сзади, понукают атакующую цепь.

Впереди перед взгорком большая полоса кустов малинника. Кусты густые и высокие, человека не видно, и пехоте в конце лета их непросто преодолевать. Войдет рота в малинник, а выйдут только офицеры и сержанты.

Танкисты начинают прибавлять. До второго рубежа почти километр. Мы бежим, они едут. Я в танк заглядывал – там тесно, но лучше, чем пешком намахивать. Вещмешок колотит по спине, ремешок от каски трет под подбородком. Сколько я патронов расстрелял? Шесть штук, похоже: «двушка» на свою мишень, по «двушке» налево-направо. Надо было на свою еще разок добавить. Степанов отстает, у него тяжелая винтовка Драгунова. А молдаване чешут дружно. Оглянуться бы да посмотреть, едут ли за нами проверяющие, но боюсь споткнуться и упасть. Бежишь ведь как на стометровке. Танкисты гребаные, на пехоту им плевать. У меня начинает колоть в боку. Залежался я на госпитальной койке. А ведь на спор пробегал шестикилометровый кросс, засунув руки в брючные карманы – особый стариковский шик. Еще и сигарету в зубы – совсем шикарно, но начальством запрещается.

Переваливаем взгорок, открывается даль полигона. На меня это всегда плохо действует. В детстве я ходил в лыжную секцию. Лесную трассу пробегал нормально – пять километров и взрослые десять. Бежишь себе извилистой лыжнею между сосен. Сзади набегают – ты прибавишь. Глядишь, и добежал, и даже на разряд. Другое дело – на равнине, когда видно, как далеко тебе переть и потом повторять вторым кругом. Грустно делается, и быстрее устаешь. Как назло, все зачетные первенства проводились на равнине. Лыжи я бросил, ушел в волейбол. И правильно сделал.

Степанов снова отстает. Сбоку от него бежит Колесников. Укорачивает шаг, равняется со снайпером, толкает локтем в спину. Степанов рушится, винтовка падает в траву. Кто же так делает, на хер! Собьет дыхалку молодой, потом совсем закиснет. Валька в принципе прав: вперед, прыжками, через не могу. На меня орет Николенко. Он тоже по-своему прав, я – командир отделения. Кого мне лично материть: Колесникова, молодого?

– Держать строй! Подтянись!

Обошелся без ругани. Молодой уже поднялся, взял винтовку. Намахался киркою Степанов. Ладно, чешем дальше.

Танки тормозят для выстрела, мы успеваем подтянуться. Они такие толстозадые, куда шире прикинутых мною трех метров. Дышу угарно-сладким выхлопом и замечаю, что у танковой башни грубая шершавая броня. А зачем ее полировать? Никакого военного смысла.

– Взвод, к бою! Противник слева!

Падаю наземь и оглядываюсь. Вот тебе сюрприз! Здесь раньше не было мишеней, а теперь стоят – слева под сорок пять градусов. Ростовые, удаление сто пятьдесят или больше. Молодец Николенко, заметил. Я лично бы мимо и пропер.

– Взвод, огонь!

Ставлю прицельную планку на сто пятьдесят. Или надо на двести? По стрелковым наставлениям командир отделения обязан сообщить солдатам дистанцию огня, а я в ней не уверен. Николенку тоже не слышно.

– Степанов! – кричу, приподнявшись.

– Я-а! – долетает сбоку.

– Сколько до цели?

– Двести!

– Прицел на двести! Отделение, огонь!

Сдвигаю планку на одно деление, прилаживаюсь, ерзаю локтями, вдавливая их в песок. Прицеливаюсь – очень далеко. Сто пятьдесят еще нормально, а двести – перебор. Стреляю. Мне кажется, что я реально вижу, как улетают мои пули. Мишень для дырок или датчики стоят? Не падает, собака. Снова «двушка» – и отбой, патроны надо экономить. Смотрю по горизонту: все мишени стоят, как стояли. Не может быть, чтобы никто ни разу не попал, а снайпер Степанов и вовсе. Вдруг мишени разом исчезают. Ага, без датчиков, собаки, и сильно в стороне. Мы через линию мишеней не пойдем и шомполами не поможем.

Нас поднимают и гонят вперед. Танки опять успели оторваться. Бегу и думаю: как можно осмысленно стрелять из автомата на двести метров? При такой дистанции мушка на конце ствола толще ростовой мишени, полностью ее перекрывает.

Проехали, однако.

Насчет проехали: броник проверяющих с синим флажком на антенне маячит позади. Над кабиной головы в фуражках, видны расставленные локти: наблюдают за нами в бинокли. Хорошо им кататься, когда мы несемся вприпрыжку.

Однажды я тоже катался по Ордруфскому полигону. Приехали вечером, атака на рассвете. Ночевали в лесу под кустами, завернувшись в шинели. Только задремал, пришли два старика из первого взвода, требуют сопроводить их до деревни: им водки хочется, а я места хорошо знаю. Повел стариков через лес в придорожный гаштет. Деды купили две бутылки, и так им в гаштете понравилось, что решили пузырь прямо там давануть. Вообще-то гаштет был закрыт – немцы живут по расписанию: рюмка шнапса, кружка пива – и домой. Только нашим воякам немецкая жизнь не указ. В гаштете деды нажрались, я их по очереди волоком тащил обратно. На край леса приволок, сел передохнуть, и тут меня стукнуло: куда их девать? Таскать по лесу и спрашивать: где тут ночует первый взвод? Решил я: пусть проспятся на опушке. Свое место отыскал и закемарил. А утром на поверке меня выводят из строя. Комбат надутый, ротный злой. И два старичка под охраной. Комбат спрашивает: «Он?» Старички кивают. Меня со старичками запирают в штрафной броник. Я и не знал, что такой ездит в полковом обозе – вроде как передвижная гауптвахта. Старички, матерясь, рассказали: на них, спящих, наткнулся под утро патруль. Зачем они меня продали – я не спрашивал. Понял еще ночью, что деды из правильных, то есть полное дерьмо, и решил не связываться. Катался с удобствами по полигону, слушал стрельбу, курил и подремывал изредка. Говорила бабушка: не делай добра людям и они тебе зла не сделают. Про бабушку к слову пришлось. У меня бабушка хорошая, такого не скажет.

Ну вот он, наш второй рубеж. Здесь мы передохнем немного и отдышимся. Окопы без стрелковых ячеек, потому располагаемся на глазок. Николенко бегает поверху и подравнивает нас. Мы теперь на время в обороне: будем отражать контратаку условного противника. Впереди поднимутся мишени, мы постреляем, отобьемся и рванем вперед, к последнему дневному рубежу.

Тишина стоит чудесная. Окопы здесь старые, чистые, плотно обшиты досками, грязно-серыми от дождей. Курю, присев на корточки, автомат у стенки. На уровне глаз меж досок обшивки торчат две толстые коленчатые травинки. Я плохой командир отделения. Пальцем протыкаю дырку в бруствере, хороню окурок. Бреду с обходом по траншее. Спрашиваю Вальку, много ли патронов он расстрелял на первом рубеже. Тот говорит мне: «Не ссы». У снайпера Степанова еще три полные винтовочные обоймы, и это хорошо: может быть, ему придется помогать гранатометчику. Мишень, изображающая танк, держится на толстом деревянном брусе, и если по брусу точно долбануть из снайперской винтовки Драгунова, датчик сработает, мишень завалится, взводу зачет.

Навстречу по траншее движется Полишко, он тоже совершал положенный обход.

– Ну как ты? – говорит Полишко.

– Что значит «как»?

Не люблю, когда меня жалеют, тем паче сомневаются, что справлюсь. Но зря я на Полишку ощетинился, он же без задней мысли, он мне друг.

– А я ноги носками натер.

– Присыпь тальком.

– Да присыпал уже…

Носки солдатам не положены, по уставу обязательны портянки. Они лучше: если к ним привыкнуть и правильно наматывать, они сами собой ступню облегают, как надо. Носок тоньше портянки, и вроде как с носком ноге свободнее, но это вредная свобода. Строевую в носках еще выдержишь, а при марш-броске или учениях даже слабый зазор в сапоге стешет ноги до крови. Я когда себе первые носки купил, старшине Пуцану на глаза попался. Он при мне разулся и портянку показал. Мол, тоже мог бы в носках щеголять, однако ноги берегу. Я старшине тогда поверил – фронтовик, солдатское дело знает. Но как же друг Полишко, наш лучший строевик, поддался моде и напялил носки, да еще на учение?.. Морда у Полишки виноватая.