— Что именно? — спросил старик, печатая донышком стакана влажные окружности на полированной поверхности стола.

Он выпил уже полбутылки и явно не собирался на этом останавливаться. Дважды приходила теща и спрашивала через дверь, не пора ли; и если в первый раз старик ответил, что он скоро, то во второй отправил жену спать таким хозяйским рыком, что Лузгин и не услышал, ушла ли теща исполнять или так и обмерла под дверью.

— Что он за человек был. И при каких обстоятельствах умер.

Потом, когда старик покинул кабинет, ступая в потемках тяжело, но твердо, а было это уже в третьем часу ночи, Лузгин вылил в стакан остатки из бутылки, получилось больше половины, и выцедил виски сквозь зубы, почти не чувствуя вкуса, а лишь длительный мягкий ожог на языке и в горле. Он хотел было послушать, как все записалось, но пришлось бы лезть на шкаф, а в голове уже росла теплая вата, в ушах начинало постукивать, и привычная глухая пустота внутри стала наполняться, и он заснул, не раздеваясь, на диване.

Нетронутая взрывом часть «Империала» была открыта для посетителей, в том числе и знакомый Лузгину ресторан, зал которого при свете дня показался ему не столь просторным, как это представлялось при свете электрическом. За окнами была видна часть набережного шоссе, расчерченного на квадраты четкими линиями строительных лесов, по которым беззвучно перемещались рабочие в куртках с капюшонами — фасад заново отделывали мрамором. Лузгин сидел за столиком, пил чай с лимоном и сам к себе прислушивался. Никаких особых перемен в организме после вчерашнего он не ощущал, ничего у него не болело, кроме того, что тихонько болело давно, и это было даже несколько обидно (ну как же так, сорвался, взял и выпил, и никаких тебе последствий), и следовал пугающий своей очевидностью вывод, что, коли все так безобидно и легко, то значит — можно, хотя бы иногда.

Звонок раздался утром, в начале девятого. Лузгин не сразу нашел свой мобильник — чирикал близко, но неясно где — и спросонья произнес: «Да, Валя, слушаю тебя», — но голос в трубке выплыл не ломакинский. «Увидеться надо», — сказал незнакомец. «Кто это?» — спросил Лузгин, испытывая и раздражение, и странное чувство вины: присутствовало в голосе что-то такое, что он обязан был расшифровать. «Ты знаешь, кто я», — сказали в трубке. И тут Лузгин вспомнил. «Хорошо, — сказал он, — назначайте, где и когда».

Почему-то он совсем не испугался. Наверное, потому что все последние дни подспудно ждал и этого звонка, и этой встречи. Одного Лузгин не мог понять: откуда звонивший узнал номер его мобильника? Неужто Валька? Быть того не может… А вот теперь, сидя за столиком в ресторане «Империала», он начинал испытывать не страх, не беспокойство даже, а отупляющее чувство безвыходности, словно ремни уже пристегнули, но ток еще не включили, и неизвестно, станут ли вообще его включать, но могут же в любой момент, по малейшей прихоти…

От этого, а больше от нечего делать он принялся перебирать в уме вчерашний застольный разговор — долгий, с темы на тему скакали и не одну не закончили толком, очень по-нашему, как это часто бывает: не принято есть молча, тем паче выпивать в компании. Вот и городим ерунду за ерундой о самом важном, у нас в крови — болтать о важном, выпивая и закусывая, и делать вид, что знаешь больше, нежели вслух говоришь, и на каждый-то вопрос у нас есть собственный ответ, никто же никогда не скажет просто: я этого не знаю, мало думал или мне неинтересно. Так нет же, будем городить, как тот кандидат про вселенские семечки или старик про отстрелы чиновников. Хорошо еще, что пиво-то было без градусов, а то бы и сам понаплел, как бывало, сейчас бы вспоминал и удивлялся, откуда что взялось, сжимал бы зубы от позднего стыда и мотал головой, словно вылезшая из воды собака.

В зал вошли двое командировочного вида — с поношенными толстыми портфелями, в давно не глаженной одежде, мельком глянули на Лузгина и сели у стены напротив, закурили разом и уткнулись в меню. Андалузские ночи с редькой, припомнил Лузгин, улыбнулся, тоже достал сигареты и краем глаза уловил тяжелое движение портьер на входе.

— Здравствуйте, Владимир, — сказал Махит, присаживаясь рядом. Не через стол, лицо в лицо, а рядом, как товарищ, совместно с Лузгиным намеренный еще кого-то поджидать. Был он в черном костюме и черной блестящей рубашке, бритый и стриженый по-европейски. Трое так же одетых, что вошли вместе с ним, расселись поодаль, каждый отдельно, спинами к окнам, и будь на них еще и темные очки, все это смотрелось бы очень по-киношному. Лузгин тоже поздоровался. В горле першило от слишком глубокой затяжки, и звук получился опять же по-киношному хрипловатый, позорный получился звук, но вот чашку на блюдце, хорошо отхлебнув, Лузгин вернул вполне достойно, без разоблачительного дребезга.

— Спасибо, что пришли. Ведите себя спокойно. Мы с вами не враги.

Лузгин помедлил и сказал:

— Согласен. Я вас слушаю.

Махит коротким взмахом остановил поспешное движение официанта, тот сразу все уразумел, слегка поклонился и, полупятясь, ушел к командированным, по-школьному тянувшим руки.

— Я хочу, чтобы вы передали Земнову и его людям: это надо прекратить.

— Что — это? — механически спросил Лузгин, прекрасно понимая, о чем идет речь, но самим вопросом еще дальше отстраняясь лично от зловещего предмета разговора.

— Не говорите так, не надо, — предостерег Махит, но без той угрозы, что прозвучала при их первой встрече в Казанлыке, когда Лузгин позволил себе резкость, и Махит сказал ему негромко: «Больше так не говори», — и было в его голосе тогда нечто такое, что Лузгин больше Махиту не дерзил. — Вы отлично понимаете. Передайте Земнову и этому вашему другу: беспредел надо прекратить. Иначе будет плохо всем — и вам, и нам.

— Да я-то тут при чем? — непроизвольно вырвалось у Лузгина. Скотина, про себя подумал он, сейчас еще и объяснять начнешь, что там, на ледяном мосту, стрелял один Ломакин.

— Это ваши проблемы.

— Я не спорю, — вполне миролюбиво произнес Махит.

— Мы просто хотим воспользоваться вашими связями. Вы здесь посредник, это уважаемое дело. Мы не приказываем вам, а просим, вот в чем разница. Чего он добивается? Кончат же всех. Скажите ему: он добьется. Чего он хочет?

Лузгин сказал, что он и сам не знает, и это не было полной неправдой. Есть вещи, о которых, тебе кажется, уже сложилось общее и довольно внятное представление, но стоит попытаться выразить его словами, особенно другому человеку, и выясняется, что все слова неточны: они упрощают и искажают смысл. Чего он хочет, Земнов? Чтобы Махит и эти трое, и все другие вместе с ними ушли отсюда и никогда уже не появлялись. Но как себе он это представляет? Эшелон, вокзал, эвакуация? Они все бросят и уедут? Но кто тогда за ними брошенное подберет и присвоит? И кто сказал, что они не вернутся? Тогда нужно двигаться сплошной стеной отсюда на Казанлык и дальше, но это невозможно: стены не будет, ей неоткуда взяться: от партизан под Ишимом, по большому счету, никакого толку, сплошное робингудство, по-русски бессмысленное и беспощадное. Как и налеты Гарибова, и православное шахидство несчастных мальчиков Земнова…

— Скажите мне, пожалуйста, Махит… — Лузгин почувствовал, что напряжение уходит, и он уже почти не боится чужого человека рядом. — Скажите мне так, чтобы я вам поверил: девчонку не вы украли?

— Нет, — сказал Махит. — Мы в нефть не лезем. Зачем нам внучка старика?

— Минуточку, — сказал Лузгин, — при чем здесь нефть? Насколько мне известно, исчезновение Анны Важениной связано с наркоторговлей, с ее заявлением прокурору…

— Я же сказал: девчонку мы не брали.

— Но вы же связаны… ну с этим. Махит, не отказывайтесь, я вас прошу, это же так очевидно…

— С этим все связаны, — мягко сказал Махит. — Ты думаешь, твой прокурор не связан? Что, твой Земнов не связан, да? Это просто такой бизнес, он всегда был и будет, но зачем людей взрывать? Зачем квартиры жечь, а? Зачем делать так, чтобы завтра сюда пришли америкосы и всех нас тут поубивали? Он этого хочет, да, твой русский патриот?