— А вы показывались? — с наигранной любознательностью произнес старик.

— Нет, не показывался. Владимир Васильевич знает, что я в этом смысле не слишком большой любитель. Но это не значит… — Слесаренко уважительно обвел руками хорошо накрытый стол.

— Позвольте, я тогда налью, — предложил Лузгин. — Не себе, так хоть другим… — Он уже мог позволить себе шутить над прошлым своим пьянством без самоуничижения: болел, теперь здоров, и все вопросы сняты. — То есть жизнь западного общества в некотором смысле саморегулируется? Почему же тогда наше?..

— Как вам сказать, — проговорил Слесаренко, с серьезным видом разглядывая вазу с оливье.

— Какие-то национальные черты, не знаю… Вы не поверите, но до прихода наших, я имею в виду эмиграцию конца двадцатого века, американцам и в голову не приходило, что бензин можно разбавлять водой. Банки грабить — да, а вот бензин… Они по-своему, конечно, люди весьма недалекие. Например, до сих пор уверены, что если в бензин добавить воду, машина просто не поедет.

— Еще как поедет, — произнес Лузгин. — Тут дело в норме…

— Да, о машинах, — вмешался старик. — Я бывал в Германии, притом довольно часто, у нас с немцами бизнес по трубам. Раньше там машины почти никто не угонял, потому что никто не покупал краденые — это немцу неприлично. А раз нет спроса — нет и предложения. Потом, как вы сказали, пришли наши, и не просто стали красть машины, а с выгодой для владельцев. Там же все автомобили застрахованы. Приходят наши к бюргеру и говорят: завтра мы вашу машину угоним. И вот вам тысяча-две марок за то, что вы три дня не станете сообщать об этом полиции. Отказов почти не было! Бюргер по страховке получит новую машину, да еще и в прибыли останется. А наши за три дня ее через Польшу и Белоруссию прогонят, номера перебьют, и порядок. Никто такого не придумал, только наши, и вся бюргерская честность, весь немецкий здравый смысл полетели псу под хвост.

— Ну, насчет честности — не надо, — поморщился Лузгин, — и здравого смысла тоже. Там стащивший доллар — это вор, а укравший миллион — герой. Вот и вся честность. Типичнейший пример мелкобуржуазной морали. Остался вопрос: как там со здравым смыслом.

— Даже в самых бедных цветных кварталах Америки никто не режет провода и не сдает в металлолом, — сказал Слесаренко.

— Вот о цветных кварталах, — проговорил старик. — Произошла же сегрегация по-новому. Черные в Америке, мусульмане в Европе — по сути дела, они снова живут отдельно от белых.

— Не совсем так. Состоятельные афроамериканцы, как и выходцы с Востока, живут совместно с белым населением, и это не только допускается обществом, но и активно приветствуется. Конечно, существуют исключения, особенно в среде очень богатых неврастеников, позволяющих себе расистские высказывания, но они — в определенном смысле — тоже изгои общества.

— Их не принимают в лучших домах Филадельфии?

— Категорически. Но мы ушли от темы разговора.

— Особенности русского характера, — просуфлировал Лузгин.

— Ну почему же только русского? — возразил ему Виктор Александрович. — Есть и другие этносы, притом не только за пределами Европы, не принимающие… нет, скажем по-другому: не исповедующие основные принципы европейской цивилизации. Американскую мы здесь трактуем как производную от европейской. Это выражается в их, мягко говоря, неевропейском отношении к чужой собственности, к чужим правам и свободам, к ценности человеческой жизни, к роли индивидуума в обществе, в отношении к женщине, природе, мировой культуре… Список отличий можно продолжить, суть не в этом. Суть в том, что по ряду позиций мы, русские, — употребляю слово «русские» как понятие собирательное, — рискуем оказаться в этом списке.

— Да оказались уже, оказались, — сказал Лузгин. — Вы ешьте, остынет.

— Все очень вкусно, но я сыт. — Виктор Александрович поднял с колен салфетку, коснулся ею губ, сложил ее треугольником и поместил на должную тарелочку. — Простите меня великодушно, Иван Степанович, что возвращаюсь к неприятной для вас теме разговора, но я хотел бы окончательно расставить все точки над «1». Заявляю вам совершенно официально: если вы еще раз подвергнетесь — в любой форме — шантажу касательно продажи ваших акций, рекомендую немедленно об этом сообщить. Нам сообщить. Нет-нет, позвольте, я закончу… Мы не только сумеем вас защитить, но и привлечь соответствующих лиц к ответственности за вымогательство. К очень суровой ответственности. Поверьте, для этого у нас есть и силы, и средства, и желание. Не сочтите то, что я скажу, громкими словами, но вы, Иван Степанович, — наша гордость, наша история, мы вас глубоко чтим и уважаем и никому в обиду не дадим. Предлагаю по этому поводу… Вы хотя бы пива, Владимир, себе налейте!..

Они чокнулись и выпили за здоровье старика, пытавшегося за детской насупленностью скрыть заблестевшее через очки явное умиление сказанным.

Бедный ты, бедный, подумал Лузгин, как же мне жаль тебя, старого. Наверное, все свои миллионодолларовые акции ты отдал бы, не глядя и не дрогнув, в обмен на то, чтобы сейчас открылась дверь и вошла внучка, живая и здоровая. И тотчас же другой Лузгин, что всегда в нем бодрствовал, спросил тихонечко: а вдруг бы не отдал? Вдруг это как-то связано — исчезновение Анны Важениной и нежелание старика продавать или уступать свои активы? Версия куда более серьезная и вероятная, чем наркоманско-прокурорская история. С другой стороны, если люди Земнова идут на такое, что страшно подумать, значит, верят и знают доподлинно, иначе зачем бы такие жертвы, но и здесь очень много неясного, все гораздо шире и ужаснее частной семейной трагедии, которая щепкой упала в разгорающийся костер, способный, как понимал Лузгин, спалить в округе всех и вся в ближайшем самом времени, как это уже произошло в буферной зоне.

Проводив гостя, они со стариком принялись таскать на кухню грязную посуду. Спустилась теща и спросила, приглядываясь, не много ли старик себе позволил, притом спросила Лузгина, не мужа, на что Иван Степанович ответил уверенно и отрицательно и вообще посоветовал ей не путаться у них под ногами: мол, сами справимся, не маленькие. Старик счищал еду с тарелок в контейнер для пищевых отходов, передавал посуду Лузгину, а тот укладывал ее в посудомоечную машину.

— Ну, а теперь скажи мне, друг писатель, — сказал старик, ополоснув руки под краном и вытирая их выбившимся из-под ремня подолом дорогой рубашки, — зачем он к нам пожаловал? Что ему надо?

— От вас? — Лузгин притворил машинную дверцу и нащупал вслепую кнопку запуска. — Думаю, особо ничего. Так, визит вежливости. А может, ему просто скучно. Он же здесь никого не знает.

— Не верю, — покачал головой старик.

— Степаныч! — Лузгин тоже вымыл руки и обнаружил, что в обозримых пределах полотенца нигде нет. А он-то думал, что старик банально захмелел. — Ну почему бы тебе хотя бы на миг не представить, что у человека может появиться обыкновенное человеческое желание просто прийти в гости к двум относительно знакомым ему людям. Почему тебе все время что-то мерещится? Даже во мне.

— Мерещится, — согласился старик, — потому что я старый и умный. Пошли к тебе, расскажешь мне о нем, что знаешь.

В кабинете стоял низкий деревянный бар-буфет, где для особых случаев старик держал хорошее спиртное и куда они вернули недопитые бутылки со стола в гостиной. Обычно, заглянув сюда на разговор, старик усаживался на диван, Лузгин же располагался в своем (теперь) рабочем кресле у стола, поближе к пепельнице и вытяжному пропеллеру в оконной пластиковой раме. Теперь же сам старик устало опустился в кресло, кивком головы отправив Лузгина на диван, посидел немного молча, словно прислушиваясь к самому себе, потом сказал:

— Достань.

— Что? — встревожился Лузгин.

— Виски и стакан.

Лузгин налил старику на два пальца и хотел убрать бутылку в бар, но старик властным жестом остановил его и повелел рассказывать о Слесаренко. Лузгин в задумчивости поднял глаза к потолку, наткнулся взглядом на верхний срез книжного шкафа, решив при этом, что такое их со стариком расположение даже предпочтительнее, и сказал тестю, что, в принципе, Слесаренко был неплохим мужиком, лучше многих из органов власти, не без души и совести, и главное — не вор по определению, по складу характера и воспитанию, из тех немногих бывших работников «совка», которые и раньше работали честно, и не переродились с приходом беспринципного по сути своей рынка. Не знаю, правда, уточнил Лузгин, кем и чем он стал в последние годы, проведенные за границей и в большой «нефтянке», рядом с огромными деньгами, где и мораль, и отношения — совсем иные. На что старик сказал ему — неправда, все и везде одинаково, с одной лишь разницей: чиновник при бюджете ворует не свое, не им заработанное, в «нефтянке» же воруют свое, кровное, на которое разинул налоговую пасть все тот же вор-чиновник, да и почти что не воруют больше, вполне легально получают, так спокойнее. Ну да, сказал Лузгин, основной-то капитал уже давно наворован, теперь нет смысла рисковать, вполне можно жить на зарплату и бонусы, платить с них налоги и считать себя честным человеком. Ты на кого намекаешь, спросил старик. Ни на кого, сказал Лузгин, а вот недавно прилетал из Штатов некто Пасечник, провел здесь две недели, сидя в кабинете, получил за это два миллиона долларов и улетел обратно. Это как, честный заработок? Люди на буровых за две недели получают пятьсот долларов, и ведь именно они добывают нефть, а не пасечники разные. За эти две недели, сказал старик, столь нелюбимый тобой Пасечник придумал, как в будущем году сэкономить для компании двести миллионов, так что один процент в виде вознаграждения — это совсем немного, а быть может, даже мало. А чего такого он придумал, спросил Лузгин. Сколько и где людей уволить, выбросить на вэлфер, или как от налогов уйти? Ты мыслишь очень примитивно, сказал старик, и не представляешь себе всей сложности и многокомпонентности менеджерских решений, тем более твой мистер Пасечник именно тем и славен, что все его советы всегда лежат строго в границах закона. Не мой он, этот мистер, сказал Лузгин, и все равно я никогда не соглашусь, что две недели в теплом кабинете стоят в две тысячи раз больше, чем адский труд на зимней буровой. Совсем не адский, сказал старик, хотя, конечно, с кабинетом не сравнишь, но если буровик предложит, как набурить в тысячу раз больше, он и получит больше ровно в тысячу раз. Но это невозможно, сказал Лузгин, вы сами — буровик, вы сами знаете, тем более что нынче почти и не бурят совсем, по геологоразведке в нынешнем году — ноль метров буровой проходки, а в следующем, по совету разных пасечников, вы и эксплуатационные-то скважины бурить перестанете. Ты снова передергиваешь, сказал ему старик, мы бурили и будем бурить, но разумно, не ради рекордов, как это было раньше, и надо трезво отдавать себе отчет, что нефтяная история в Западной Сибири завершается, мы продержимся еще лет десять. А что же дальше, чуть ли не выкрикнул Лузгин, что будет здесь, чем станут люди заниматься? Вопрос серьезный, согласился с ним старик, но это историческая данность, такое уже давно произошло в Поволжье и Башкирии, и люди там живут, работают; придумаем и здесь. Неправда же, сказал Лузгин, в Поволжье и климат другой, и промышленность, а здесь только болота и никому не нужные большие города, целиком и полностью зависящие от «нефтянки». А ты помнишь, писатель, спросил его старик, как в конце восьмидесятых с вашей, журналистов, помощью зарубили на корню идею строительства в области нефтеперерабатывающих и химических заводов? Как вы тогда орали в своих газетах? Не позволим загубить природу! Вот теперь природой и живите, надо отвечать за свои поступки и слова. Лес-то все равно бездарно вырубили и вывезли за границу, за пятьдесят лет не то что мебельного производства — нормальной деревообработки не освоили, за гроши сосну и кедр на Запад гоните сырьем, кругляком… А ведь нефтехимия в несколько раз прибыльнее нефтедобычи, и спрос на нее в мире растет и растет. Поэтому Омск живет, Саратов, Уфа, Самара, Грозный, а Тюмень скоро сдохнет, и поделом ей, вот так-то. На нефтяной игле полвека просидели! Это же позор, это же надо совсем головы не иметь… Но мебельные фабрики-то строим, сказал Лузгин, одна уже работает. Кто строит-то, сказал старик — шведы с финнами строят, нашел, чем гордиться, хренов патриот… Вы тоже особо-то не гордитесь, сказал Лузгин, вся нефтепереработка ваша как сидела по отдаче на сорока-шестидесяти процентах, так и сидит, а Европа давно уже — под девяносто, а вы мазутом залились. Ну, сказал старик, насчет мазута: тут твой друг-спортсмен большой специалист. Да ладно те, Степаныч, сказал Лузгин, ты лучше мне про Вольфа расскажи.