Одну из стен кабинета занимала большая карта мира с наклеенными там и сям красными флажками. Европа, юг и север Африки, Индокитай, обе Америки… Свободными оставались Китай сердцевина африканской «груши», Средний Восток и Австралия с Антарктидой. Старик однажды пояснил со скромной гордостью, что карта есть наглядный путевой дневник неформального клуба отставников-нефтяников. Два раза в год старики выбирали новую точку на карте и отправлялись туда компанией человек в пятнадцать-двадцать. Этому предшествовал серьезный разбор вариантов, доклады специально назначенных для этой цели старико-экспертов; решение принималось тайным голосованием. Лузгин однажды вознамерился считать, тесть остановил его: «Не надо. Их семьдесят восемь, я помню». Предстоящий новый год компания предполагала встретить в Австралии или в морском круизе по островам Полинезии — окончательный выбор предстояло сделать в ближайшую среду на базе отдыха нефтяников: один день в неделю база полностью и бесплатно предоставлялась ветеранма и членам их семей. Тестю отводили персональный трехкомнатный «люкс», в котором он селился с Лыткиным и Прохоровым. Теща в этих выездах участия не принимала по молчаливому приказу старика.

Такой, пожалуй, и должна быть старость заслуженного человека, подумал Лузгин. Увидеть мир в компании добрых друзей, с которыми прожита целая жизнь — и какая! И делать это, не думая о деньгах: старик и многие в его компании были людьми состоятельными даже по западным меркам; к тому же Агамалов регулярно и щедро переводил на счет ветеранского фонда весьма значительные суммы — об этом Лузгину поведал Боренька Пацаев, когда узнал про карту старика.

Ах, да: Пацаев, вечер, человек из органов… И папка — та, что дал ему Ломакин, а он, забывчивый и несерьезный человек, даже не раскрыл ее ни разу.

Портфель валялся за диванной боковиной. Лузгин нашарил папку в отделении, улегся на диван и принялся читать, складывая прочитанные листы себе на живот. Минут через десять он сел, потом и вовсе сгреб бумаги и переместился за стол. В папке было восемнадцать распечатанных на принтере страниц убористого текста. Лузгин прочел их все, закурил и принялся читать сначала.

Старик вернулся вечером, в начале десятого. С ним приехали сестры — тихая Катя с подурневшим лицом и деловая, сердитая Тамара. Старика проводили наверх, сестры с матерью уселись в гостиной, их голоса были слышны, особенно Тамарин, настойчивый и низкий, как у старика, но сути разговора Лузгин, укрывшись в кабинете, разобрать не мог, да и не слишком вслушивался. Он представлял себе, как старик лежит сейчас наверху в одиночестве, а в это время его любимая внучка где-то в подвале или грязном чулане, или в багажнике машины, или думать не хочется где, и старик — такой богатый, властный, знаменитый — ничем не может ей помочь и вообще не может ничего.

Он натягивал ботинки в коридоре, когда к нему вышли теща и жена.

— Я по делам, — сказал, распрямившись, Лузгин. — Это важно. Не запирайтесь на цепочку, хорошо?

— Иван Степанович… — Набившим оскомину своей водевильностью жестом теща сдавила на горле воротник халата. — Он вам просил, Володя, передать, что, если нужны деньги…

— Спасибо, мне…

— Вы не поняли, Володя. Это за Аню.

— За Аню? — ошарашенно переспросил Лузгин. — Кому за Аню?

— Ну, тем людям… к которым вы идете.

— Вы все рехнулись! — Лузгин рванул с полки шапку и шарф. — Старик ваш тоже. Да пошли вы все!.. — И почти с наслаждением увидел, как дрогнули в немом испуге лица женщин.

Пацаева он нашел за рулеткой у Марины. Судя по тому, что морда у Пацаева была сердитая, а борода взъерошена, ему «мифически везло»: любимейшая Боренькина фраза вкупе с внешними приметами рулеточного фарта уже были знакомы Лузгину. Заметив его приближение, Пацаев взмахнул руками, то ли приветствуя, то ли отгоняя. Летящий по орбите шарик подпрыгнул на барьерчике и упал в окошко. Боренька взревел: «Мужики! — хотя адресовался этот вопль одному Лузгину. — Ну я прошу, ну сглазите же на хрен! Вот! — Боренька кивнул через плечо. — Твой коллега из Сургута. Забирай его и дуй гулять. Или сядьте в кабаке, я вас найду. Но только не маячьте, бога ради!»

— Он за рулеткой ненормальный, — сказал Лузгин, здороваясь с коллегой из Сургута. Коллега улыбнулся и представился: Сорокин. Был он моложе Лузгина и вида приятного, скромного, без особых примет и достоинств, если не считать достоинствами умные залысины на круглой голове. — Ну, что же, пойдем погуляем. — Лузгин говорил громко, чтобы Боренька услышал, и Боренька действительно услышал и замахал на них рукой.

— Вы с ним давно знакомы? — спросил Сорокин, светским жестом взяв Лузгина под локоть.

— Недавно. Теперь вот у него в пресс-службе.

— Мы знаем, Владимир Васильевич.

Лузгин отметил про себя и значительное «мы», и уверенное «знаем», и ему ужасно захотелось спросить Сорокина, в какой из сургутских газет он изволит служить, а также его звание и должность.

— Опишите мне коротко, как выглядит нужный нам человек.

— Да все они так выглядят…

— Но вы его узнаете?

— Конечно, — сказал Лузгин и повернулся от Сорокина. Справа от арки, в полукружье барного отсека, куда он перевел взгляд, на низком кожаном диване, развалившись и забросив ногу на ногу так, что в сумраке фосфорно светился длинный раструб белого носка, сидел Махит и смотрел ему в лицо. Лузгин едва не сбился с шага, но Сорокин бережно и властно, как слепого, увлек его к портьерам ресторана. Там Лузгин вырвал руку и открыл было рот, но Сорокин зашептал опережающе:

— Я понял. Он вас узнал?

— Наверное…

— Идите в ресторан, сядьте за столик и ждите меня.

Лузгин кивнул. Деревянным шагом, словно на параде, он миновал портьеры и замер в центре зала. Солидная одежда и дубовый ступор, мгновенно его охвативший, были истолкованы обслугой как признаки крутого завсегдатая: Лузгина немедля подхватил официант и препроводил к свободному столу. Лузгин вздрогнул и отшатнулся, когда официант чем-то щелкнул и поднес к его лицу огонь; закрывшись ладонью, он увидел у себя в пальцах сигарету.

После Казанлыка и переправы под Тобольском он было решил, что уже перестанет бояться, а если говорить точнее — привыкнет к страху, научится жить с ним, как его жена научилась жить с мигренью. Там, на границе, страх был повседневностью и не зависел от людского поведения, как не зависят холод или снег. Страх был везде, и с ним получалось мириться. Уже потом, лежа на диване тестя, он представлял себе, как все могло случиться, и не раз, свое тело в морге на Котовского: венки, густая тишина, лица друзей, стыдливо курящих в кулак, и как они напьются на поминках… Душевная выходила картина, если созерцать ее с дивана в кабинете. Но здесь, в этом богатом и благополучном городе, в этом роскошном кабаке, пахнущем ленью и сытостью, страх был куда страшнее, потому что там, под Казанлыком, могли погибнуть все и каждый, а нынче — только он один, в чем заключалась безобразная несправедливость, принять которую отказывалась та дрожащая пустота внутри, что именуется душой.

Он еще не докурил, как рядом возник улыбчивый Сорокин, легко скользнул за стол и беззаботно принялся листать меню.

— «Сказка странствий!»… «Ночи Андалузии!»… Вас не настораживает, Владимир Васильевич, что «Андалузская ночь» включает в себя русскую редьку?

— Я не читал, — сказал Лузгин, неприятно озадаченный легкомыслием Сорокина: тут бандит в двух шагах ошивается, а человек из органов устраивает балаган. А впрочем, ничего удивительного — мавр сделал свое дело, мавром можно пренебречь…

— Расслабьтесь, — произнес Сорокин, улыбаясь, — вам ничто не угрожает.

— Да уж, — съязвил Лузгин.

— Вы дома. Вы на своей земле. — Голос Сорокина звучал тихо и твердо. — А он — нет.

— Ошибаетесь. Вы не знаете этих людей.

— Мы их знаем, поверьте. К тому же он вас не заметил.

— С чего вы взяли? А-а, — догадался Лузгин, — у вас здесь есть свои люди? Вы его проследили?