— Да ладно, командир! — сказал водитель Саша. — Да пусть побудет, если хочется.
— Разговорчики в строю! — сказал Елагин и обернулся назад, положил локоть на спинку сиденья. — У нас еще целый день впереди. Все увидите, со всеми побеседуете, с местными жителями повстречаетесь… Будет у вас материал, будет, Владимир Васильевич, не беспокойтесь. И бумагу вам напишем благодарственную.
— За что? За что бумагу-то?
— Ну… за беседу… за проявленное внимание… Да и под обстрелом побывали, вели себя достойно…
— Может, еще и к медальке представите? — злорадно поинтересовался Лузгин.
— А что, медальку хочется? — с открытым вызовом спросил старлей Елагин, и Лузгин смешался, а потом послал старлея на три буквы и добавил, что щас как треснет юнца-наглеца по затылку, и Елагин сказал: «О-ей-ей» — и прикрыл голову ладонями, а водитель сказал: «Ну ты, батя, даешь, хуже «духов» напугал, чисто конкретно; может, оставим батю, а?»
— Простите, не могу, — сказал Елагин.
— Ну и черт с вами, — сказал Лузгин. — Обойдемся, не гордые.
— Во, батя, глянь, — сказал водитель Саша и показал подбородком налево.
Там, в стороне, на открывшемся за редким лесом просторном черном поле, торчали три бугра — два округлых и один плоский; Лузгин всмотрелся и увидел, что это танки, причем один без башни, и ужаснулся, осознав, как близко к городу они подобрались недавним летом. На поле щетинилась свежая стерня, и Лузгин представил себе, как петляли здесь, наверное, комбайны, обкашивая хлеб вокруг этих зловещих памятников.
— У нас в Чечне вот было, — сказал водитель Саша, глядя на дорогу, — молодой в танке подорвался. Полез за чем-то и гранату уронил. Нет бы выскочил, а он давай искать. Ну, и когда рвануло, он, видно, прямо на ней лежал. Боезапас не сдетонировал, но молодого, конечно, по стенкам размазало. Мыть же надо, ну, куски там доставать. Нас строят и говорят: кто вымоет — отпуск на родину. Хренушки! Комбат орет, а мы стоим. Потом один, значит, намылился. Ну, ему там тряпки, ведра принесли… Он на башню-то залез, фонариком вниз светит и заглядывает. И тут вдруг выпрямляется и как гребнется оттуда башкой об железо. Его в санчасть, комбат тут совсем озверел…
— Ну и что, вымыли? — перебил его Елагин.
— Да вымыли, конечно, куда деваться-то. Это ж поначалу было, до боев, потом привыкли.
— Так вы, Саша, в танковых служили? — спросил Лузгин, чтоб не молчать.
— Не, не совсем, — ответил Саша и дальше пояснять не стал.
Они опять втянулись в лес, и Лузгин стал смотреть сквозь деревья, и ему мерещилось, будто там, за стробоскопом проплывающих мимо серых и коричневых стволов — ближние быстро, а дальние медленно, — он угадывает, видит темные силуэты сгоревших грузовиков из разбитой партизанами «духовской» колонны, о которой ему рассказывал Воропаев.
Впереди показался райцентр — село Казанское, или Казанка по-местному, где Лузгин любил бывать в репортерской молодости. После съемок он ездил с парнями из райкома комсомола на охоту и рыбалку. Как-то в сентябре они развели ночной костер на большом лугу возле речки, и второй секретарь Славка Дякин ушел в темноту с двустволкой, а они, оставшиеся, чистили картошку и грели воду в ведре на костре. Невидимый Дякин стрелял оглушительно, а Лузгин считал уток по выстрелам, получалось много. Картошку чистить перестали, а то утки не влезут в ведро, и тут услышали, как Дякин шаркает ногами по траве. Они вскочили, стали вглядываться на звук. В свете костра нарисовался Дякин, бросил на землю большого чирка. Когда добычу ощипали, осталась цыпочка размером с лузгинский кулак. Половину воды из ведра они слили, бросили туда картошку и чирка, в итоге вышло по миске жиденького супчика, слегка подванивавшего дичиной, и Лузгин сказал Дякину: «Дай хоть пострелять по бутылкам», а Дякин сказал, что патроны кончились, самому лень было набивать, стащил немного у отца и все извел за час у речки, утки-то в воду попадали, ни хрена не достать без собаки, один чирок несчастный шлепнулся на берег. Тут все сразу загалдели: ну, конечно, двадцать уток, и все в речку, стрелять уметь надо, снайпер хренов, лучше бы ружье водителю отдал… Весело было. И вроде недавно совсем, а где теперь Дякин, где теперь все, самому Лузгину пять раз чихнуть до пенсии осталось. С ума сойти — жизнь кончилась.
Лузгин иногда принимался считать. Вот мне уже тридцать, и столько же, как минимум, еще впереди и даже чуть больше. В сорок лет так считать уже было неловко, и он придумал другую схему: отбросим детство, возьмем осознанную жизнь — впереди ее, осознанной, опять же получалось больше. В пятьдесят он принялся выдумывать новую систему отсчета, но обмануть себя уже никак не получалось, он сдался и перестал заглядывать вперед, решив, что надо научиться жить сегодня. И как только он это решил, убегание жизни замедлилось. Секрет оказался прост: когда от завтрашнего дня ничего не ждешь, то никуда и не торопишься. Это как на реке по течению: зачем подгонять себя, работать веслами, если там, за поворотом, впереди… В общем, пять чихов до пенсии.
Первый блокпост был у въезда в поселок. Брустверы из набитых мешков по бокам шоссе, бетонные блоки на дорожном полотне, расставленные в шахматном порядке, и башенка вкопанного «броника». Как по дурному сценарию, начал накрапывать дождь, выбивал тупую дробь по брезентовой крыше «уазика». Елагин и чужой старлей уже стояли на дороге и курили. Лузгин подумал было выйти поразмяться, но водитель Саша тормознул его: «Сиди, Василич, не хрен мокнуть, сейчас дальше поедем». И действительно, почти бегом вернулся в машину Елагин, сильно хлопнул дверцей — звук был сухой, железный, без объема, не как у легковых машин, военный был звук, отметил Лузгин, — и они газанули вперед, проскочили Казанское, никого не встретив на дороге. Лузгин увидел и вспомнил старую двухэтажную гостиницу, где славно куролесили когда-то с комсомолками, пели и гуляли до утра, но по-серьезному не обломилось никому, вот стервы деревенские… Блокпост на выезде они и вовсе прошли без остановки, Елагин только козырнул в окно, и Лузгин, оглянувшись, в стеклянную узкую прорезь увидел такие же мешки, бетонные глыбы и единственный «броник», качавшийся теперь в хвосте командирской машины. Поля за Казанкой сразу сделались шире, и Лузгин представил с высоты, как ползут по пустынной дороге две букашки, брезентовая и стальная, и подумал невесело: как же быстро растворила в себе эта безмерная земля их броневое моторное воинство, еще вчера, у моста через реку Пышму, казавшееся столь внушительным.
— Далеко еще? — спросил он Елагина.
— Не очень, — ответил старлей и достал из командирской сумки квадратом сложенную карту. — Вот шоссе на Петропавловск, по которому мы едем. Вот Ильинка, довольно большое село на шоссе, а за ним вот деревенька Казанлык. Здесь наш последний блокпост. Или первый, если смотреть оттуда.
«Оттуда» было заграницей, до которой от блокпоста по карте оставалось всего лишь полногтя. Название деревни «Казанлык» кто-то написал чернилами поверх типографского шрифта, вся нижняя часть карты синела такими исправлениями, и Лузгину не нужно было спрашивать — почему. Эпидемия переназваний прокатилась по югу буферной зоны еще год назад, в пресс-релизах ооновской службы этот процесс был наречен пробуждением национального самосознания коренных народностей Сибири. Доходило до нелепого: в совершенно русскую по жителям с незапамятных уже времен деревню приезжал наряд эсфоровцев с некими представителями и оглашал, что решением танзимата, заседавшего в бывшем здании областного Дома советов, населенному пункту такому-то возвращается его историческое название. Лузгин однажды сочинил юмореску по этому поводу, ее отказались печатать, сославшись на незыблемые правила политкорректности. Ну, Казанлык так Казанлык, решил Лузгин. Посмотрим, что это такое…
— Пограничники с вами стоят? — спросил он, демонстрируя знание дела.
— А нет никаких пограничников, — ответил старший лейтенант и замолчал.
— Как так нет? — поразился Лузгин. — Здесь же граница, я правильно понимаю?
