В начале десятого вечера в трапезной Свято-Иннокеньтевского храма было необычно тихо. Особенно шумно здесь, впрочем, никогда не было – отец Василий старался соблюдать монастырские нормы, и поэтому во время приема пищи слышался лишь стук ложек да ровное чтение какого-нибудь жития. Но сейчас тишина была особая: всех работниц и работников, трудившихся на кухне, либо отпустили домой, либо попросили в трапезную не заходить. Двери были заперты, и за длинным столом, покрытым старенькой клеенчатой скатертью, сидели только отец Василий и отец Ярослав Андрейко. На благочинном, несмотря на летнюю жару, поверх подрясника была наброшена черная ряса с желтым («золотым») крестиком сверху. Отец Ярослав был одет попроще – в серенький летний подрясник.

– Отец Ярослав! Ты прости, но говорить буду прямо! – решительно, с резкостью ружейного экстрактора, начал благочинный. – Твоя семейная ситуация ни для кого секретом не является. Идет смущение. Владыка Евграф на это глаза закрывал, но новый епископ уже не будет.

Андрейко слушал отца Василия молча, с каким-то расслабленным, обреченным спокойствием. Казалось, резкие, даже обидные его слова никак не задевали отца Ярослава. Он не пытался прервать благочинного и даже никак не показывал, что ему все это слышать неприятно.

– Сам понимаешь, мне от этого удовольствия никакого… Но мне нужно будет что-то архиерею докладывать, – продолжал отец Василий. – Сам понимаешь, я обязан. Что мне говорить-то?

Отец Ярослав неохотно, но мягко ответил:

– Что? Не знаю… Вам, вероятно, виднее…

– Послушай, отец Ярослав! – Васильев стал говорить чуть тише, и в голосе его появились доверительные интонации. – Понимаю я тебя. Очень хорошо понимаю. Сам ведь разведенный… Ну неужели ты не можешь эту свою… жену на место поставить? Ну будь мужиком, ну если она тебе изменяет открыто, разведись! Нельзя так.

– Да она сама со мной разводиться собирается, – так же мягко, беззлобно ответил отец Ярослав.

– А, вот как! – отвечал отец Василий. – Ну что, это выход… Какой ни есть. Ты извини, конечно, – спохватившись, сказал он отцу Ярославу.

– Ничего, вы все правильно сказали: именно выход, – отвечал тот.

– Только тут еще один момент… – деликатность темы была такой, что слегка запнулся даже отец Василий. – Насчет этой девушки… Наталья, кажется?

Андрейко тихо вздохнул, впервые позволив себе выразить легкое недовольство течением разговора. Не произнеся ни слова, он кивнул, давая понять, что – да, Наталья.

– Ты прости, но я должен тебе сказать. Об этом тоже слишком много слухов ходит. Тоже смущение, – отец Василий, уцепившись за слово «смущение», продолжил уже с обычной твердостью и резкостью: – Так что и этот вопрос нам надо как-то закрыть.

– Понимаю… – неопределенно ответил Андрейко.

– Что делать будем? – строго спросил его благочинный.

– Я вас понял, отец Василий, – ответил ему Андрейко, и в его голосе уже не было равнодушия. – И я разберусь…

Благочинный посмотрел на него испытующим, ехидным взглядом.

– Вот и хорошо, – сказал отец Василий. – Решай со своей женой, и с этой… с Натальей. Если все уладишь как надо, я доложу Владыке, и все устроится.

«Вот как мы заговорили, – подумал отец Ярослав. – Новый архиерей на кафедре без году неделя, а этот себя уже в фавориты записал. Все, значит, у нас теперь будет устраиваться по его докладу… А впрочем, может, так оно теперь и будет».

– Дело это у тебя подзатянулось – уж прости, говорю прямо, – продолжал отец Василий. – Времени на то, чтобы все решить, у нас немного. Сколько тебе надо?

– Чего? – не понял Андрейко.

– Времени.

– Два дня, – ответил отец Ярослав.

– Хорошо, – удовлетворенно кивнул отец Василий. – Послезавтра вечером я тебе перезвоню. Даст Бог, у тебя все уже наладится…

Тут благочинный позволил себе улыбнуться и даже предложил отцу Ярославу чай. Тот не стал отказываться. Поскольку конфиденциальная часть разговора завершилась, двери в трапезную были отворены, и вскоре зашумел чайник, а на столе появилось нехитрое угощение – печенье и сгущенка. Вместе с ними появилась и Лидия Марковна, староста Свято-Иннокентьевского прихода и (естественно!) доверенное лицо отца Василия.

– Батюшка! Благословите! – обрадованная, и даже искренне, визитом отца Ярослава, она подошла к нему под благословение.

– Бог благословит, – тихо ответил ей Андрейко, благословляя. Руку для целования, впрочем, не дал – несмотря на то что это было нарушением церковного устава. Но он за все время священнического служения так и не смог привыкнуть к тому, чтобы другие люди целовали его руку. Лидия Марковна же наоборот, лобызать поповские руки любила, особенно если речь шла о тех священниках, которых она уважала. Отца Ярослава она как раз уважала и любила. И даже высказала ему легкое неудовольствие:

– Что ж вы, батюшка, ручку-то не даете!

Андрейко тихо, устало улыбнулся, ничего не ответив. Затем начались обычные расспросы о храме, о приходской жизни и т. п. Обыкновенно отец Ярослав, как и почти любой священник, ничего не имел против таких разговоров – наоборот, любил поболтать (да и о чем еще говорить попу, как не о своем приходе!). Но сейчас он отвечал рассеянно и невпопад. Ибо мысли его сейчас были о другом.

Меж тем раздался скрип двери и через несколько секунд на пороге трапезной возникла Наталья Юрьевна с намотанным на голову полупрозрачным синтетическим платком, в летнем женском пиджачке, голубоватой длинной юбке и с потертой толстой папкой в руках.

– Благословите! – довольно громко сказала она, глядя на отца Василия большими и мутноватыми глазами из-за толстых стекол очков.

– Я пойду, наверное… – сказал отец Ярослав благочинному. Тот кивнул:

– Хорошо бы, конечно, еще поговорить. Но вон, видишь, Наталья Юрьевна приехала. Нам Наталью Юрьевну ждать заставлять нельзя! – с игривой издевочкой ответил отец Василий.

Андрейко улыбнулся, поздоровался на ходу с Натальей Юрьевной (которая ему едва кивнула), и пошел к выходу. Для себя он уже все решил: каков бы ни был сам отец Василий, но он прав: слишком все затянулось. И покончить с этим надо как можно быстрее.

Выйдя из храма на прожаренную летним солнцем улицу, он быстро перешел через дорогу, к троллейбусной остановке. Несмотря на сравнительно позднее время, он решил немедленно же съездить к той девушке, которую благочинный неласково назвал «этой Натальей». Позднее время, впрочем, помехой не было: она готова была принять его в любой час.

Отец Игнатий хотя и был самым близким другом отца Ярослава, но все же не являлся единственным человеком, в чьем обществе последний искал хоть какого-то успокоения после начала медленного распада собственной семьи. Как и всякий человек, которому его дом стал неприятен, Андрейко стал часто бывать у своих знакомых, среди которых было немало местной православной интеллигенции. Ему, в свою очередь, рады были везде. Ибо все единодушно считали его человеком прекрасно образованным, легким в общении и вообще очень приятным.

Прошло уже более четырех месяцев после того, как состоялось его откровенное объяснение с собственной женой. На дворе стоял октябрь, номинально второй месяц осени, в Мангазейске же бывший первым месяцем зимы. Дни были уже очень коротки, вечера – темны, и в один из таких темных вечеров он находился в гостях у знакомой преподавательницы местного университета. На кухне, освещенной желтыми лампочками накаливания, за не особо изысканным столом собралась обычная компания: сама преподавательница, пара ее студенток, Шинкаренко (неизменный участник таких сборищ) и отец Ярослав. Присутствие Шинкаренко за столом делало неизбежным присутствие водки на столе. Каковую водку и пили, обсуждая разные церковные сплетни и сплетни университетские.

– У Александрова сейчас новая идея: мемориальные доски! – возбужденным, громким голосом рассказывала преподавательница. Михаил Васильевич Александров был проректором по научной работе Мангазейского университета, доктором исторических наук и археологом. В городе он числился среди очень уважаемых людей, по той простой причине, что много лет преподавал там на истфаке. Исторические факультеты в советский период были факультетами идеологическими, и значительная часть местной комсомольской и партийной «головки» была выпускниками местного же истфака – и учениками Александрова. Археологическая юность, с романтикой работы в раскопах, тушенкой и гречкой, сваренной на костре, со студенческими любовными приключениями и первыми венерическими заболеваниями оказалась для многих местных управленцев одним из самых светлых периодов в их серой и несуразной жизни. А профессор Александров был живым олицетворением этой солнечной юности и потому воспринимался ими и как учитель, и как воплощение всего «самого светлого», и вообще был в их глазах этакой местной совестью общества. Совесть общества это прекрасно осознавала и регулярно этим пользовалась: личное влияние Михаила Васильевича было в Мангазейске весьма значительным.